Я стоял молча и прислушивался ко всему. Опять тяжелый стон послышался со стороны Смита, но он лежал без движения, весь залитый лунным сиянием. Я не мог помочь ни ему, ни себе. О, как я желал услыхать звуки чьих-нибудь шагов! Дорога эта была малолюдная; мы могли простоять несколько часов без помощи. Была тихая, теплая апрельская ночь. Кругом ни звука, только иногда раздавались нежные трели соловья. Легкие облачка застилали луну на мгновения. Какая-то большая птица взмахнула крылами над кустом. Ничто больше не двигалось. Я вспомнил подобные тихие ночи моего детства, когда я, бывало, лежал подле матери на славном зеленом лугу фермера Грея.
Прошло уже много времени, когда я услыхал вдали лошадиный топот; звуки то приближались, то снова становились менее ясными. Дорога в наше имение проходила через лес, принадлежавший графу; звуки шли оттуда, и во мне проснулась надежда на помощь. С приближением топота мне даже показалось, что я узнаю походку Джинджер. Я громко заржал. И какова была моя радость, когда в самом деле я услыхал ответное ржание Джинджер и человеческие голоса! Вскоре показалась тележка с двумя седоками, которые медленно подвигались к нам по камням. Они остановились подле Рувима, лежавшего на том месте, где он свалился.
– Это Рувим! – воскликнул один из них, выскочив из тележки. – Он не шевелится.
Другой человек тоже сошел и нагнулся к распростертому телу.
– Он умер, – сказал он. – Пощупай его руки; они совсем холодные.
Они приподняли его; лицо его было безжизненное, кровь струилась из-под волос. Тогда они положили его опять на землю и подошли ко мне. Конечно, они тотчас заметили мои порезанные колени.
– Лошадь упала и сбросила седока, – сказали они. – Кто бы мог ожидать от Черного Красавчика такой проделки! Никому и в голову не приходило, что эта лошадь может споткнуться и упасть. Видно, беда случилась еще несколько часов назад. Странно, что лошадь простояла все время на месте.
Роберт (один из наших конюхов) попробовал вести меня. Я сделал шаг и чуть не упал опять на землю.
– Ээ! Да у лошади не только колени повреждены, а и копыто сломано. Неудивительно, что она упала. Знаешь, что я тебе скажу, Нед, – продолжал Роберт, – наш Рувим, верно, опять свихнулся. Если б он был трезв, он бы не поехал по камням на расковавшейся лошади. Ведь это немыслимое дело. Верно, опять за старое принялся: напился до потери сознания. Бедная Сусанна! Какая она была бледная, когда прибежала ко мне узнать, не приехал ли муж домой! Хотя она и старалась не выдать своего беспокойства, говорила о том, что его могли задержать, но я видел, что на душе у нее неладно. Она попросила меня выехать к нему навстречу. Как же нам быть теперь? Надо тело перевезти домой и лошадь тоже доставить. Это нелегко сделать.
Наконец они решили, что Роберт поведет меня, а Нед в тележке повезет Рувима. Трудно было уложить тело, потому что некому было подержать в это время Джинджер; но Джинджер, видно, поняла, как и я, что случилось, и смирно стояла, пока люди поднимали тело и укладывали его на тележку.
Нед поехал шагом со своим печальным грузом; Роберт обмотал мне больную ногу носовым платком и повел домой. Я никогда не забуду этой ночной прогулки. До нас оставалось три мили. Я шел тихонько, хромая и чувствуя сильную боль на каждом шагу. Роберт понимал, верно, как мне трудно, потому что он то и дело трепал меня ласково рукой и говорил со мной самым нежным голосом.
Наконец мы добрели до дома; меня поставили в мое стойло, перевязали колени мокрыми тряпками, а на больную ногу положили компресс из отрубей, чтобы вытянуть жар. Поев овса, я кое-как улегся и заснул, несмотря на боль.
На другой день ветеринар осмотрел меня. Он не нашел перелома и сказал, что я могу поправиться совсем, хотя на коленях останутся следы падения. За мной усердно ходили, и все было сделано для моего выздоровления, но оно подвигалось медленно. На коленях образовалось что-то очень неприятное; ветеринар называл это диким мясом, и мне прижигали его. Когда кончилось это страдание, мне наклеили пластырь, от которого сошла шерсть. Верно, так нужно было.
Назначили следствие, чтобы разузнать причины внезапной смерти Рувима. Содержатель гостиницы «Белый лев» и несколько других свидетелей показали, что Рувим при отъезде из города был совершенно пьян. Сторожу заставы подтвердил показание тем, что он видел Рувима бешено скачущим; мою подкову нашли среди камней на дороге. Дело вполне выяснилось, и с меня сняли всякую вину.
Все, конечно, жалели бедную жену Рувима. Она обезумела от горя и все повторяла: «Он был такой добрый… Если б не эта проклятая водка, ничего бы не случилось. Зачем продают это зелье? О Рувим, мой бедный Рувим!»
После похорон ей пришлось выехать из своего хорошего домика под славными дубами. Она и ее шестеро маленьких детей должны были отправиться в большой мрачный работный дом, куда помещают всех бесприютных.
Когда мои ноги зажили, меня выпустили на траву на месяц или на два. На моем маленьком лугу не было никого, кроме меня. Хотя мне было хорошо на свободе и на мягкой, сочной траве, но все-таки я скучал, так как я привык к обществу. Особенно мне недоставало Джинджер, с которой я так подружился. Часто, заслышав лошадиные шаги, я ржал, но не получал никакого ответа. Наконец однажды утром ворота отворились, и на лужок впустили другую лошадь. Какова была наша радость, когда мы узнали друг друга: это была Джинджер! Человек, приведший ее, снял с нее недоуздок и оставил Джинджер со мной на траве. Недолго я радовался, однако. Я скоро узнал, что Джинджер привели сюда не для удовольствия, а вследствие неосторожной езды, испортившей ее.
Граф Георг был молод и беспечен; он не слушался ничьих советов и ездил сколько и как ему вздумается, не заботясь о своей лошади. Раз он захотел участвовать в скачках, и, хотя конюхи говорили ему, что Джинджер без того утомлена, он сделал по-своему; Джинджер, горячая и самолюбивая лошадь, не захотела отстать от других; она напрягла последние силы и пришла одной из первых, но ее легкие пострадали и спина тоже, потому что ездок, граф Георг, немало весил.
– Вот мы с тобой и пропали во цвете лет и сил, – заключила Джинджер свой печальный рассказ. – Тебя погубил пьяница, меня – дурак.
Мы оба чувствовали, что мы уже не те, что были. Но все-таки мы радовались друг другу. Мы не скакали и не резвились, как бывало; зато мы щипали траву рядом и вместе отдыхали. Нам случалось часами стоять в тишине липы, соединив наши головы.
Так прошло время до возвращения графской семьи из города.
Однажды граф пришел к нам с кучером Йорком. Мы узнали их и дали им подойти к себе. Они долго нас осматривали, граф казался очень недовольным.
– Триста фунтов стерлингов брошены на ветер, – сказал он. – Но что меня более всего огорчает, – это то, что сгубили лошадей моего друга, который надеялся, что они у меня найдут хороший уход. Джинджер надо еще на год оставить, – посмотрим, что с ней будет, а вороного надо сейчас продать. Очень жаль, но я не могу держать у себя лошадь с такими коленями.