– Если у них там все получается по плану, то судно уже пять минут тому назад вышло из акватории порта, – ответил старший лейтенант Лиханов.
– В таком случае пусть рабочие еще несколько минут поспят. Разбудишь их, когда судно будет швартоваться у причала. Броневик Пробнева – в твоем распоряжении.
Он вспомнил, что Римма сказала, будто никогда в жизни не ступала на борт настоящего корабля. Связаться с ней, что ли, и предложить борт сторожевика, который способен доставить ее в город? Только вряд ли она решится оставить госпиталь, не имея вызова командования, да к тому же в такое смутное время. Но дело даже не в корабле… Гродов поймал себя на том, что подумал об этой женщине с какой-то особой нежностью. И не только потому, что Римма подарила ему несколько пленительных минут ритуального любовного омовения. Она еще и подарила ему ощущение того, что теперь он в этой жизни не одинок, что есть еще кто-то, совсем рядом; что наконец-то появилась женщина, которую хочется удивлять, само воспоминание о которой порождает некую иллюзию породненности и даже семейственности.
Просыпались ли в нем подобные чувства после знакомства с баронессой Валерией и лихой задунайской казачкой Терезией? Вряд ли. Во всяком случае, ничего подобного припомнить он не мог. Другое дело, что после близости с этими двумя женщинами в нем явственно созревало еще в инстинктах, в самой генетике заложенное чувство обладания. О да, обладания! Что было, то было… Вызывающе красивые женщины, с туго налитыми телами…
В случае с Риммой особой страсти самца он не ощутил, зато появилось некое успокоение души отшельника. Капитан вспомнил, как уже на судовом трапе перед отправкой в госпиталь один из тех полевых стрелков-пехотинцев, которые сражались бок-о-бок с пехотинцами морскими, в каком-то душевном отчаянии спросил: «Как думаете, товарищ комбат, сумеют лекари спасти меня?»
А когда комбат заверил, что обязательно сумеют, с еще большей грустью в голосе добавил: «А то ведь родителей у меня уже нет, а женой не обзавелся. Помру, так и всплакнуть над „похоронкой“ некому будет». Так вот, он, Гродов, человек, никогда особой сентиментальностью не отличавшийся, сегодня вдруг подумал, что теперь и у него есть кому «всплакнуть над „похоронкой“».
«Ну-ну, что-то слишком рано ты распыжился: „будет кому всплакнуть!“ – тут же попытался охладить себя Гродов. – Никакого повода для этого Римма тебе не давала. Наоборот, намекнула, что в женах твоих оказаться не рассчитывает и вообще рада будет еще раз свидеться с тобой, но уже после войны и, скорее всего, после замужества».
– Не забыть бы связаться с портовым начальством и поблагодарить за такелажников, – деликатно напомнил ему тем временем старший лейтенант Лиханов.
– Ты прав, старшой: в самом деле, нужно попросить Райкова, пусть объявит этим людям благодарность и всячески поощрит… как у них принято, как позволяют их возможности.
Сформулировав, таким образом, задание самому себе, Гродов откинулся на войлочную обивку, которой была утеплена стена командирского отсека у его лежанки, и, закрыв глаза, на несколько минут впал в какой-то мимолетный сон, в дрему, в забытье… Усталость, которой он в эти минуты поддался, не была усталостью прошедшего дня и бессонной, по сути, ночи; его могучий организм вряд ли позволил бы смять себя суетной усталостью одних суток.
Нет, она накапливалась в течение многих дней войны; дней азартного риска, штыковых атак, рукопашных боев и рейдов по тылам врага. Основа этой усталости сформировалась еще там, на «румынском плацдарме», и требовалось хотя бы два-три дня полноценного отдыха, который бы позволил Дмитрию восстановить свои силы. Но он прекрасно понимал, что подобный отдых возможен только при полной отрешенности от войны и всего, что с ней происходит.
«Утешайся тем, – назидательно посоветовал себе капитан, – что это всего лишь начало войны и что впереди тебя ждут такие передряги, такие бои и рейды, после которых все пережитое тобой до сегодняшнего утра покажется легкими маневрами для необученных новичков срочной службы». Именно с этой сакраментальной мыслью он то ли проснулся, то ли пришел в себя.
24
Взглянув на часы, комбат отметил, что уже семь утра и что вряд ли он нарушит этикет вежливости, если в такое время решится потревожить заместителя начальника порта Райчева.
– Ничего, что я так рано, товарищ подполковник?
– Я так понимаю, что наши портовики артиллеристов не подвели? – не стал извинять его Райчев. – А, что скажете, други мои походные? – В последнее время он обычно общался с комбатом так, словно обращался к большой аудитории.
– Только что мы осуществили первый артналет с обновленными стволами, так что мнением о работе своих такелажников вам лучше поинтересоваться у румын. А позвонил я, чтобы ходатайствовать: отметьте этих мастеров, как только можете, поскольку они этого заслуживают. Я, со своей стороны, тоже, как мог…
– Да разберемся мы с вашими такелажниками, други мои походные, разберемся… И позвонил ты как раз в масть. Мы тут вчера вечером с полковником Бекетовым встречались, о том о сем речь вели, а главное, пришли к выводу, что порту, как и городу, теперь уже долго не продержаться. Конечно, по ходу разговора полковник предложил готовиться к моему переводу под его крыло, но суть не в этом…
– Внемлю каждому вашему слову… – навострил уши комбат, предчувствуя, что за этим вступлением подполковника скрывается нечто такое, что в ближайшее время способно изменить и его жизнь.
– А знаешь, о чем мы вспоминали?
– Вспоминал, – воспользовался затяжной провокационной паузой комбат, – главным образом полковник Бекетов. И речь, полагаю, шла о том, как формировался батальон «Дельта», на основе которого цементовался потом «румынский плацдарм».
– Прозорливый ты, капитан. Речь действительно шла об опыте формирования батальона «Дельта» и десанте на румынский берег. А возник этот разговор, когда я полушутя пересказал нарекание твоего командира дивизиона Кречета. Дескать, неймется нашему командиру береговой батареи: бросается из одного рейда в другой, замышляет операцию за операцией. Тесно, следует понимать, парню в батарейных казематах, тесно… Так вот, слегка помозговав, мы и сказали себе: други мои походные, если уж у нас завелся командир с таким рейдерским азартом и таким десантным опытом, то почему бы не совершить стратегический маневр. Как только во имя сокращения линии обороны поступит приказ командующего об отводе войск за западные берега Большого Аджалыка и Куяльника, высадить ночной десант в хорошо известном тебе месте.
– Но плацдарм долго не удерживать, – дополнил его комбат, – поскольку в этом не будет никакого смысла, а одновременно нанести удар с тыла и с фронта при поддержке корабельной артиллерии.
– Или же провести обычный рейд в глубь степи с истреблением всего, что называется вражеским, а затем вернуть десантников на суда, с которых высадились. Ночью появились и ночью ушли.
Выслушав его, комбат с грустью улыбнулся. Предлагать план такого рейда мог разве что человек, который не только сам никогда в жизни не высаживался десантом, но и плохо представляет себе, что это такое. Только мощный удар со стороны города, на прорыв, способен был отвлечь главные силы противника, позволив десанту, численность которого вряд ли достигнет больше батальона, провести этот истребительный рейд с уходом через прорыв к своим.