– Храм осмотрели? – поинтересовался Гродов.

– Дык, и храм осмотрели, и кладбище прочесали. Все румынские армейцы уже здесь, а часть крестьян ушла в сторону поселка.

– Санитар, – подозвал капитан морского пехотинца с повязкой на рукаве. – Перевяжите румынского офицера. Рану промойте спиртом и сто пятьдесят ему внутрь.

Пока санитар перевязывал капитана Олтяну, усадив его на надгробную плиту, Гродов решил немного поговорить с ним.

– По армейской профессии своей я тоже артиллерист и до недавнего времени командовал батареей тяжелых орудий.

– Под Измаилом? – оживился румын, наблюдая за тем, как санитар распарывает ему брюки и принимается избавлять от старой повязки.

– Под Аккерманом, – лукаво уточнил Дмитрий. – А как вы оказались здесь? Никаких следов батареи в районе Пардины мы, кажется, не обнаруживали.

– Ее здесь и не было.

– Значит, она располагалась около мыса Сату-Ноу?

– Около…

– Так это ваша батарея обстреливала Измаил, Рени, базы наших катеров?..

– И наша тоже. Война, господин капитан, – неожиданно ответил Олтяну по-русски. – Война, только-то и всего…

– Я видел одно из орудий, выведенных из строя, очевидно, во время налета нашей авиации. Это была 176-мм гаубица-пушка.

– Которую, по первым буквам, русские называют «Галиной Петровной». Да, это мое орудие. С двумя такими, по приказу командования, мы стали уходить на юг, сюда, к Пардине. Но одно потеряли во время дуэли с артиллеристами вашего монитора и плавучей батареи, а второе – при попытке уйти из-под обстрела, мои батарейцы утопили в трясине. К тому времени я уже был ранен осколком и оглушен взрывом.

– Хотите сказать, что в батарее насчитывалось всего три орудия?

– Еще несколько осталось в районе Тульчинского гирла, – вновь перешел капитан на румынский язык. – Но вы понимаете, что я не имею права указывать, где именно.

– По законам военного времени, находясь в плену, вы обязаны отвечать на вопросы, которые вам задают. В противном случае вас могут принуждать к этому всеми мыслимыми способами и средствами.

– Но вы же не станете прибегать к этому, господин капитан, – с надеждой взглянул Штефан Олтяну на своего пленителя. – Тем более в присутствии моих солдат.

– Уже хотя бы потому, что мне это не нужно. К тому же уверен, что наша авиация давно и точно установила местонахождение остатков вашей батареи.

Когда санитар уже завершал перевязку, в речную гавань Пардины вошли два пограничных катера. Услышав шум их моторов, Олтяну слишком резко для раненого в ногу человека поднялся и взглянул в сторону реки.

– Эти корабли пришли за нами?

– Будем расценивать их появление как визит вежливости наших моряков.

– То есть вы не собираетесь брать нас… Точнее, я хотел сказать, не собираетесь переправлять нас на левый берег? – всячески избегал румынский офицер слова «плен».

– Моряки с радостью пленили бы вас всех, и даже прямо там, на берегу, расстреляли, потому что слишком уж вы насолили им своими авиационными и артналетами. Но я дал слово офицера и даже сумел отстоять его перед командованием флотилии.

Взгляд, которым Штефан Олтяну одарил коменданта плацдарма, был преисполнен уважения и признательности.

– Мы можем идти? – спросил он, поблагодарив санитара за перевязку и за порцию спирта, разведенного в солдатской кружке водой из фляги санитара. – Я могу уходить вместе с солдатами? – робко поинтересовался он.

– А свое личное оружие решили оставить нам?

– Вы намерены вернуть его? – с едва заметной дрожью в голосе спросил румынский офицер.

– Запасные обоймы у вас есть?

– Есть. – Олтяну достал из кобуры запасную обойму и положил ее на плиту, на которой только что сидел.

Гродов разрядил пистолет и вернул его капитану.

– Когда эта глупость, именуемая войной, закончится, жду вас у себя в гостях, в Одессе. Надеюсь, продлится она недолго. Да и найти меня будет нетрудно. Капитан береговой службы Дмитрий Гродов. Я выделю двух бойцов, которые проведут вас через наши посты до урочища Костину-Маре.

– Дмитрий Гродов, – повторил Олтяну. – Постараюсь не забыть. Он повертел в руке пистолет и вложил его в кобуру. – То, как вы отнеслись ко мне и моим солдатам, очень великодушно и благородно с вашей стороны, господин капитан Гродов. Тем более что войну развязали мы, а не вы.

25

Рассвет представал на удивление тихим, но подернутым легкой дымкой и налетом ночной сумеречности. Чудилось нечто таинственное в очертаниях прибрежных хижин и островков, в редких вскриках каких-то ночных птиц и в парующем водовороте, то и дело зарождавшемся в горловине просторного затона.

Морские пехотинцы сидели на причальном дебаркадере и на прозябавших на берегу, перевернутых вверх дном рыбачьих лодках; курили, вздыхали и мечтательно рассуждали, кто о рыбалке на родной речушке или на озерце, а кто – об оставленных где-то далеко, но незабытых женщинах.

Впрочем, женщина, чьи ласки все еще вспоминались Гродову, оставалась не столь уж далекой. Еще задолго до заката сформировав добровольческий штурмовой отряд десантников, Гродов тут же объявил для него отбой, попросив при этом священника посоветовать, как бы получше разместить бойцов в той части поселка, что подступала к причалу, поскольку в четыре утра они уже должны находиться на пирсе. Он бы воспользовался помощью жандарма, но, чтобы не представать потом перед сигуранцей в роли пособника врага, тот благоразумно ушел к урочищу вместе с капитаном Олтяну.

Так вот, услышав эту просьбу, священник лукаво ухмыльнулся в седые усы, набожно взглянул на небо, прощая самому себе все грехи, прошлые и будущие, и подселил самого «христиански великодушного господина капитана» к молодой вдове-рыбачке Терезии, муж которой не вернулся весной с лова – артель вела его далеко отсюда, в устье Дуная.

– По правде говоря, Терезия и при муже когда-никогда предавалась блуду телесному, – доверительно сообщил он капитану.

– Это уже по вашей части, отче. Я исповедей не принимаю, и после лукавых «проповедей» моих грехи лишь умножаются.

Выслушав это признание, священник вознес свой взор к небу, и, вспомнив о чем-то своем, далеко не безгрешном, набожно перекрестился.

– Зато телом Терезия чиста, капитан, – еще доверительнее выдохнул он, – и очень уж хороша собой.

По тому, с каким благоговением священник произнес это, коменданту нетрудно было определить, что сам батюшка тоже знал цену телам греховодниц, и даже засомневался: стоит ли принимать его предложение. Но… слаб в этом житейском деле мужчина, слаб; особенно на фронте, где продолжительность жизни определяется не голосами кукушек, а свистом пуль.

– Да ты иди, капитан, иди, – все с той же лукавинкой в голосе напутствовал его священник. – Душа солдата требует небесного облегчения, а тело – земного. И потом, я уже передал Терезии через матушку свою, чтобы грела воду и готовила тебе купель.