– Бесстыжая женщина! – вскричала баронесса. – Ты так и дозволишь ей безнаказанно уйти, Флери?
– А что же – пускай убирается! – возразил он презрительно.
Прислонясь к спинке стула и пуская колечки дыма, он принялся измерять насмешливым взором падчерицу, которая в глубоком волнении стояла перед ним.
– Так вот как, милая дочь, – сказал он, иронически усмехаясь, – ты сию минуту намерена была воспользоваться своим правом для того, чтобы устроить прогнанного пастора!.. Веротерпимость вещь прекрасная, но, право, было бы чересчур ново и остроумно, если бы католическая графиня Штурм в своей домовой капелле заставила протестантского священника служить мессу!
Сложенные на груди руки Гизелы судорожно сжимались, как бы желая сдержать биение ее взволнованного сердца.
– Я не этого хотела, папа, – возразила она стесненным голосом, – я желала дать приют и обеспечить бедное преследуемое семейство!
– Очень великодушно, милая дочь, – продолжал насмехаться министр, – хотя и не совсем тактично, ибо я – то лицо, которое их «преследует», как ты изволила сейчас выразиться.
– О, милая графиня, неужели действительно вы позволили опутать себя этой ересью? – вскричала вне себя госпожа фон Гербек.
– Ересью? – повторила девушка, и глаза ее засверкали. – Пасторша говорила истину! – продолжала она решительно. – Каждое ее слово находило отголосок в моем сердце!.. Как ребячески неопытна была я до сих пор! Я смотрела на вещи и на людей вашими глазами, госпожа фон Гербек, я не размышляла и была слепа! Это самый горький упрек, который я должна себе сделать!
Вдруг она смолкла, губы ее плотно сжались.
Всегда она была сдержанна, а вдруг теперь речь ее полилась потоком, звук которого жег и терзал ее сердце. Она сжала руками виски и постояла так минуту, затем взяла в руки шляпу.
– Папа, я чувствую, что очень взволнована, – сказала она обычным голосом. – Могу я пойти в лес?
Казалось, к министру вернулось его прежнее расположение к падчерице. Он не прервал ее ни единым словом, ни единым движением и теперь отечески благосклонно махнул ей рукой в знак согласия. Девушка лугом отправилась в лес.
– Вы уже состарились, госпожа фон Гербек! – сказал барон с едкой беспощадностью, обращаясь к побледневшей гувернантке, когда голубое платье скрылось за кустарником. – Тут нужны иные руководители!
Гизела пошла вдоль берега. В одной руке она держала шляпу, другая скользила по низкому гибкому ивняку, окаймлявшему эту сторону озера.
Легкий ветерок развевал волосы девушки и поднимал рябь на позолоченной солнцем поверхности воды.
В лесу было тихо. Только желтый дрозд, выглядывая из-за ветвей, насвистывал свои отрывочные каденции, да испуганная лягушка, расположившаяся было на песке погреться на солнце, шлепала по воде, а монотонный шелест покачиваемой ветерком прибрежной травы придавал еще более мечтательности лесной тиши.
Девушка погружена была сама в себя – ее карие глаза выражали мрачную задумчивость.
Простая деревенская женщина сильно поколебала почву, на которой до сих пор сознательно и твердо стояла молодая графиня.
До сей поры слова «это неприлично» управляли всеми поступками девушки. Дух, парящий над Нейнфельдом, связан неразрывными узами с любовью, думала она, этим краеугольным камнем всей христианской проповеди… А ей вот уже восемнадцать лет, а между тем сердце ее еще никогда не согревалось этим чувством. В лице своей бабушки она боготворила лишь тот идеал аристократизма, представительницей которого та была, но никогда, даже ребенком, у нее не возникало желания обвить руками прекрасную белую шею гордой женщины, и теперь сердце ее тревожно сжалось при мысли, как было бы приятно подобное проявление! И когда подумала она о тех людях, которыми исключительно была окружена ее юная жизнь, – об отчиме с его холодным лицом и непроницаемым взглядом, о красивой мачехе, об разжиревшей в благочестии гувернантке, о докторе, о Лене, – то невольный внутренний трепет охватил все ее существо при сознании той враждебности, с которой она относилась к этим людям.
Да, она была слепа и не хотела думать, сердце ее никогда не подсказывало ей, что есть на свете существа, которых она может и должна любить!
Не таков был суровый человек, создавший благосостояние Нейнфельда!
Нейнфельд представлял мир иной, отличный от того, который окружал ее до сих пор. Там нашла себе деятельность душа португальца. Там царит тот дух, который неминуемо охватил собой все живущее! «Если теперь вы попираете истину ногами, так это еще не значит, что всегда так будет!» – сказала пасторша. В Нейнфельде начинается заря новой жизни. Заря эта есть сознание долга человека перед своим ближним…
Чужестранец пролил луч света на духовную и материальную жизнь местных жителей. Он построил дома, завел школы, учредил приюты для сирот, пенсии для старых, кассу для больных; рабочие видят в нем друга, отношения его с ними развивают в них чувства человеческого достоинства и равноправия; он смотрит на них не как на живую машину, созданную для того лишь, чтобы вечно производить, и производить не для себя; и не только как на товарищей, связанных с ним общностью интересов, вложивших в общее дело свой труд, так же как и он – свой капитал, но как на людей, без которых капитал его оставался бы мертвой вещью.
…А ей, богатой наследнице, окруженной роскошью, ежедневно, с самых малых лет ездившей мимо жалких лачуг своих грейнсфельдских крестьян, видевшей покрытых лохмотьями, одичалых детей, никогда не приходила мысль провести параллели между убожеством окружающего и собой, задуматься над тем, почему это именно так, а не иначе!..
Этот человек с мрачным челом и загадочными глазами имел полное право презирать ее, возвращая присланную от ее имени гувернанткой жалкую, ничтожную лепту.
Гизела остановилась на минуту, как бы переведя дыхание; яркий румянец разлился по ее лицу, сердце забилось так сильно, точно хотело выпрыгнуть.
Мысль ее остановилась на том мгновении, когда он оттолкнул ее от себя, выражая этим отвращение к ее немощности; она вспоминала то безмолвное удивление, с которым глаза его остановились на красивом лице мачехи…
Она уже не шла вдоль берега, а углубилась в лес. Вдали, между деревьями, виднелся накрытый для завтрака стол и, вероятно, там еще сидели и судили и рядили о непристойном поведении графини Штурм.
Вдруг девушка подняла задумчиво опущенную голову: откуда-то издали доносился плач ребенка. Он звучал так жалобно и беспомощно, был столь непрерывен, что кричавший, казалось, был брошен в лесу на произвол судьбы.
Гизела, подобрав платье, стала продираться сквозь чащу. Она вышла на пустынную дорогу, которая вела из Нейнфельда в А., а там, немного поодаль, прислонясь к стволу бука, в бесчувственном положении, с закрытыми глазами, лежала женщина.
Это была одна из тех бедных женщин, которые из года в год должны что-то делать, чтобы не умереть с голоду. Они покупают на фарфоровых фабриках за дешевую цену брак и таскают свою ношу по всей окрестности, пока не измерят ее вдоль и поперек, а затем продают свой товар, выручая самую скудную прибыль, которая и дает им возможность не умереть с голоду. С тяжелой корзиной за спиной, с крошечным ребенком на руках, а зачастую и с другим, побольше, рядом странствуют эти бедные «крестоносцы» с израненными ногами в зной и непогоду – более жалкие, чем какое вьючное животное, ибо страдают они не одни, но видят, как зябнут и голодают их дети.