Если бы глаза присутствующих не были устремлены на молодую графиню, то придворные льстецы имели бы случай насладиться зрелищем, для них, может быть, более интересным, чем красота юной амазонки. Министр, этот идеал дипломата, его превосходительство с медным лбом, от которого отскакивали все стрелы противника, этот субъект с сонливыми веками, которые поднимались и опускались, подобно театральному занавесу, давая возможность видеть лишь то, что он хотел – могущественный, внушающий страх государственный человек, – вдруг изменил себе, как и его супруга: он тщетно старался овладеть собой и принять свой обычный равнодушно-спокойный вид, но не в его власти было стереть со смертельно побледневшего лица выражение отчаяния и злобы.
Едва девушка собралась двинуться с места, как он грубо схватил рукой лошадь за повод и устремил на падчерицу дикий, угрожающий взор.
– Папа, ты позволишь мне ехать в Нейнфельд, – сказала она решительно, энергичным движением руки притягивая к себе поводья и поднимая хлыстик.
Лошадь взвилась на дыбы – стоявшие поблизости в ужасе разбежались.
В эту минуту послышался глухой выстрел.
– А-а, в Нейнфельде ударили в набат! – вскричал князь. – Господин фон Оливейра, как кажется, не шел, а летел!.. Успокойтесь, прекрасная графиня Фельдерн! – обратился он к Гизеле.
– Вам не нужно ехать далее. Неужели вы думаете, что я оставался бы так спокоен, если бы не знал, что там, – он указал по направлению к Нейнфельду, – готовится самая скорая помощь?
Только теперь заметила Гизела пожилого господина, самого невзрачного и сухощавого из всего собрания. Он обратился к ней, называя ее именем бабушки. Это хотя и показалось ей странным, так как она не подозревала, что в ней он видел несравненные черты своей «протеже», но голос его был так добродушен, и это знакомое ей лицо с маленькими серыми глазками – у гувернантки были фотографии, и литографии, и масляные изображения этого лица – казалось таким приветливым рядом с враждебностью отчима, что сердце ее невольно смягчилось.
– Очень благодарна вам, ваша светлость, за это успокоение, – сказала она, улыбаясь и склоняя свой грациозный стан.
Она, очевидно, хотела прибавить еще несколько слов, но министр снова овладел поводом и на этот раз уже не выпускал его из рук. В эту минуту он уже вполне владел собой и способен был изобразить сострадательную и в то же время извиняющуюся улыбку, с которой он взглянул на князя, когда тот быстро отшатнулся в сторону при движении лошади. Он повелительным жестом указал на аллею.
– Ты сию же минуту вернешься в Грейнсфельд, дочь моя, – сказала он холодно и резко. – Надеюсь сегодня же найти случай объясниться с тобой по поводу сделанного шага, которому нет ничего подобного в летописях фамилии Штурм и Фельдерн.
Гордая кровь имперской графини Штурм и Фельдерн, к которой он только что апеллировал, ударила в лицо девушки. Гизела гордо выпрямилась, и хотя сжатые тонкие губы ее не проронили ни слова, но легкое, выразительное пожатие плеч отразило едкое замечание его превосходительства с большей силой и достоинством, чем могло бы вызванное раздражением слово.
– Но, мой милый Флери! – заговорил князь оживленно и с сожалением.
– Ваша светлость, – перебил его министр с покорным видом и почти набожно опущенными ресницами – выражением, которое очень хорошо было известно князю и которое означало непреклонную волю, – в эту минуту я поступаю как преемник моей тещи, графини Фельдерн. Она никогда бы не простила своей внучке такой фантастической цыганской выходки… Я знаю, к несчастью, очень хорошо страсть моей падчерицы к приключениям, и если не в состоянии был отвратить это тягостное для меня положение, то и не хочу, по крайней мере, продолжить скандала, который падает на меня. – Гизела продолжала гордо держать голову. С тем глубоко испытующим выражением, которое страстно ищет истинную причину действий в душе другого, она твердо и проницательно смотрела в лицо человеку, который, бывало, чуть ли не с обожанием носил жалкого, умирающего ребенка на руках и воспитывал с такой систематичностью и который вдруг, несколько дней тому назад, стал выказывать ей такую холодность и отчуждение.
Она далеко не похожа была на обвиняемую, скорее это была обвинительница в своем спокойном молчании, с полной достоинства осанкой. Гордо вскинув голову, откинула она назад волосы и, поклонившись обществу, слегка коснулась хлыстиком лошади. Конь стрелой помчался к аллее, и через несколько мгновений воздушное, белое видение с развевающимися золотистыми волосами исчезло в зеленой лесной чаще.
Минуту присутствующие молча глядели вслед девушке, затем снова поднялся всеобщий разговор.
Князь послал одного из кавалеров в Белый замок за экипажами; он желал, в сопровождении министра и кавалеров своей свиты, лично посетить пожарище. Почтенный господин вдруг ни с того ни с сего заюлил и засуетился.
– Но, мой милый барон Флери, не были ли вы слишком жестоки относительно вашей восхитительной питомицы? – обратился он с упреком к министру, приготовляясь оставить луг, чтобы отправиться по грейнсфельдской дороге, где должен был догнать его экипаж.
Холодная усмешка мелькнула на губах его превосходительства.
– Ваша светлость, в моем официальном положении я привык носить на себе панцирь – и был бы давно уже трупом, если бы дозволил уязвлять себя стрелой осуждения, – возразил он с оттенком шутливости. – Но совершенно иначе, напротив, организован я как обычный человек, – прибавил он несколько строже. – Упрек из уст вашей светлости, признаюсь, огорчает меня. В эту минуту я вполне сознаю, что любовь и ослепление заставляли меня беспечно относиться к моей обязанности как воспитателя моей дочери.
– И не одного себя обвиняй, мой друг, – прервала его супруга нежно-слабым голосом, – и я много виновата. Зная все сумасбродства, которые Гизела позволяет себе в стенах замка, мы были слишком слабы, продолжая держаться с прежней беспечностью, и именно еще недавно я имела крупный разговор с Гербек, которая высказала намерение обращаться с ней несколько строже.
– Но я не понимаю, какие нелепости видите вы в поведении Гизелы? – проговорила графиня Шлизерн. – Несколько отважная езда, и ничего более… К тому же прелестная малютка, видимо, и не подозревала нашего присутствия здесь, на лугу.
– Но я тебе говорю, милейшая Леонтина, что она в состоянии так, как мы ее теперь видели, явиться на площади в А. среди белого дня! – возразила баронесса. – Одна нелепость у нее следует за другой, и, к сожалению, я должна сознаться, очень часто с намерением досадить Гербек… Сегодня, например, она настаивает на том, что намерена вступить в свет, что при ее болезни по меньшей мере смешно, – час спустя…
– Объявляет свое непоколебимое намерение идти в монастырь, – перебил министр, продолжая описания характера падчерицы.
Все дамы засмеялись, только графиня Шлизерн оставалась серьезна. На лице ее появилось то строгое и суровое выражение, которого так боялись придворные, ибо оно всегда было предвестником великих событий для них. – Ты только что опять упоминала о болезненном состоянии твоей падчерицы, Ютта, – сказала она, не меняя предмета разговора. – Скажи мне по правде, ты в самом деле веришь словам доктора, что к этому прелестному созданию, с таким свежим цветом лица и с такими здоровыми и сильными движениями, могут снова вернуться прежние припадки?