– Да чего тут признаваться… Шагу нельзя по этой вашей Риге пройти – тут же найдется перезрелая девица и начнет к тебе приступаться с огненными взорами!..
– Эмилия! – воскликнул я.
Эта беда была мне известна.
Семейство ювелира Штейнфельда являлось настолько обширным, что я даже удивлялся, как оно все помещается в высоком и узком доме, к которому примыкала мастерская. Ювелир был женат и имел двух дочек, четырнадцати и пятнадцати лет, и троих сыновей, последний из коих еще не научился ходить. Очевидно, в целях похвальной экономии он не нанимал нянек, а поселил у себя в помощь супруге свою незамужнюю сестрицу Эмилию, дальнюю родственницу Доротею и мою бедную Анхен, которая приходилась сводной сестрой его жене. При таком ловком маневре он тратился только на питание для женщин, а каждая из них имела свои средства и берегла их в расчете на замужество.
Эмилия, полная тридцатилетняя немка, еще несколько лет назад бывшая хорошенькой переборчивой невестой и упустившая достойных женихов, в последнее время что-то по дурнела. Когда я поселился на Малярной улице, она принялась строить мне глазки, так что впору было съезжать. Делала она это весьма решительно, попадаясь мне то на улице, то у лестницы, то на самой лестнице, и только что не вылезала навстречу мне из моего моряцкого сундучка. К счастью, сыскался вдовый пивовар, и она рассудила, что этого жениха уж никак не упустит, отсюда и произошло вынужденное благоразумие. Но пивовар, видно, хлебнул горюшка с предыдущей супругой – в женихах-то он числился, а далее дело что-то не шло.
– Может, и Эмилия, – проворчал Артамон. – Когда я разговаривал с квартирной хозяйкой, она забегала, луковицу, что ли, попросить. И потом я столкнулся с нею уже на улице.
– Луковицу! – воскликнул я. – Она просто видела, как ты подходишь к дому! Луковицу! Да ты выйди наружу и оглянись – по городу маршируют чуть ли не поротно и повзводно русские огородники с плоскими корзинами на головах! И на корзинах, прямо тебе натюрморты в голландском стиле: морковка, лук, огурцы, зелень! Не заметил, что ли? Если встать на углу Малярной и Большой Королевской, за полчаса их насчитаешь не менее десятка. И заодно еще купишь в хозяйство много полезного.
– Русские огородники? – переспросил, заинтересовавшись, Сурков. – Как так вышло, что огороды держат русские?
– Понятия не имею. Эмилия могла приобрести свою луковицу в двух шагах от собственного крыльца, да еще устроив себе из этого развлечение, – недовольно сказал я, потому что сам в свое время не сразу разгадал ее девичьи уловки.
– Могла ли Эмилия свести дружбу с мусью Луи?
Этот вопрос моего племянника сильно меня озадачил.
Здешние немки держались достаточно высокомерно, когда речь шла о знакомствах с инородцами. Торговать – пожалуйста, строить глазки – сделайте милость! Сдать комнату они могли хоть эфиопу. Герр Шмидт в самом начале знакомства нашего, когда я сравнил Ригу с Вавилоном, отвечал:
– Подлинный Вавилон! У нас тут двадцать лет назад и башкиры стояли, после шведской войны. Они служили в Финляндии на границе. Я отлично их помню – с луками и стрелами, с карабинами, в широких зеленых штанах, в красных мундирах, шапки у всех лисьим мехом оторочены. Кстати говоря, славились добронравием!
Но приятельские отношения у немцев принято было заводить лишь с соплеменниками.
Вдруг меня осенило:
– Отчего бы и нет, ведь она видела перед собой мужчину, и мужчина, скорее всего, хотел ей понравиться. А у французов такие маневры замечательно получаются.
– Вот видишь, Морозка, не успели мы сюда переселиться, как уже поняли, каким путем мусью Луи проник в дом, – сказал Артамон.
– Итак, наш мусью Луи околачивался вокруг Малярной улицы, пока не высмотрел Эмилию и не понял, что от нее возможна польза. Затем он, обменявшись с Эмилией страстными взглядами, вступил в беседу и оказался во внутреннем дворе. Так он понял всю здешнюю географию. Может статься, Эмилия и впустила его той ночью, а он проскочил через двор, поднялся к тебе в комнату и зажег свечу, чтобы выманить Анхен.
– Он сильно рисковал, – отвечал я. – Каждая минута была на счету. А Эмилия, если бы ее поймали в доме с каким-то непонятным французом, имела бы превеликие неприятности. Ведь она могла провести его во двор только через дом. А дом Штейнфельда полон женщин и девиц, там вместе со служанками их чуть ли не десяток.
Я преувеличил, но сейчас это не имело значения, хватило бы и одной старухи Доротеи, чтобы поднять крик на весь квартал.
Некоторое время мы пререкались о действиях воображаемого мусью Луи, который должен был и Эмилию обольстить, и взбежать ко мне в комнату, и зажечь свечу, и дождаться там Анхен – а меж тем он не знал, где нахожусь я и когда изволю пожаловать в свое жилище, чтобы измазать руки в крови. Расстояния в Риге невелики, и кабы мы умели определять доли секунды, то они бы нам сейчас весьма пригодились. Но даже чудаки англичане не изобрели еще такого хронометра, и любитель странных приборов Сурок стал вдруг соображать, как бы этот хронометр мог выглядеть, за что и был нами осмеян. Особенно старался Артамон.
– Даже у моего брегета стрелки долю секунды показать не могут, – с гордостью объявил он, сам же брегет не показал, объяснив, что еще не достал его из своего багажа.
– Мне вот что на ум пришло, – объявил, обидевшись, мой любезный племянник. – Правду об этом деле знает только Эмилия. Она из страха никому ничего не расскажет – кроме любовника своего, который сумеет ее осторожно расспросить. Один из нас должен сделаться ее любовником!
При этом Сурок как-то подозрительно взглянул на меня.
– Побойся Бога! – воскликнул я. – Мне лишь этого сейчас недоставало! Чудом спасшись от полиции…
– И я не могу, отродясь не был дамским угодником, и с поручением таковым я не справлюсь, – как-то чересчур бойко добавил племянник, и от бойкости этой так и несло враньем. – Но среди нас есть человек, который привык шагать по телам рухнувших пред ним женщин. Я полагаю, и трех дней не пройдет, как он…
– Сурок, ты спятил! Ты видел ее? – напустился Артамон на Суркова. – Да ей по меньшей мере тридцать лет! И она страшна, как смертный грех!
– Артамошка, не вопи. Вот перед тобой Морозка, которого обвиняют в двух убийствах формально, а в третьем он сам себя обвинил, поскольку судьба того господина на чердаке нам пока неясна. Неужто ты не способен на подвиг во имя дружбы? – патетически провозгласил Сурок. – Тем более что ты Эмилии уже полюбился. Она, отдавшись тебе, первым делом похвастается своими победами – так и начнется разговор о нашем мусью Луи! Конечно же она скажет, что держалась стойко, как осажденная крепость, но тебе ведь не подробности грехопадения требуются, а сведения о треклятом французе…
– …который, возможно, все же окажется француженкой. И откуда это у тебя такое знание дамских повадок? – сердито спросил Сурка мой милый дядюшка.
Тот пожал плечами, из чего я сделал вывод, что и он зря времени не терял и в те годы, что мы не встречались, нажил немалый опыт. Хотя Сурок действительно не выглядел дамским угодником, вид он имел самый простецкий: курносый нос, забавно прищуренные глаза, и ростом тоже не вышел. Но Сурок наш всегда был наблюдателен и бесстрашен. Возможно, он знал нечто такое, что красавчику Артамону и в ум не всходило.