– Он не выдаст тебя, он, коли угодно, даст слово чести, что не выдаст!
– Я ему не верю! Он с моим драгоценным супругом заодно!
Такой вот содержательный разговор вели мы до возвращения Бессмертного. Я оправдывал его, Натали обвиняла – во всех грехах, прошлых и будущих. Получалось, что приятель ее мужа мог быть только дурным и жестокосердным человеком.
Наконец Бессмертный вернулся. Натали, услышав шаги, еле успела заскочить за пивные бочки.
– Ганс не в большом восторге от того, что у меня завелось два протеже, – сообщил он. – И потому кого-то из вас придется отсюда забрать. Я думаю, что это будете вы, Морозов. Вы – мужчина и можете переночевать хоть под открытым небом, завернувшись в шинель. А ваша подопечная будет помещена в каморке на чердаке, которую сейчас занимает родственница жены Ганса. Там хватит места для двоих, к тому же, у той женщины можно будет приобрести дамские вещи. Но опять же это – ненадолго, и придется искать другое пристанище. Пойдем отсюда, Морозов, а когда мы уйдем, кто-то из Гансовой родни спустится в подвал за вашей дамой. Я велел называть ее фрау Мартой.
Я был ему безмерно благодарен за то, что он хотя бы временно избавил меня от опасной заботы. Желание рассказать всю правду о своих приключениях крепло во мне, и я чувствовал, что долго не продержусь. Но сержант не стал слушать моих благодарностей, а выпроводил меня искать склад Голубя.
Память у меня, как у всякого, имеющего дело со словами и фразами, хорошая, и поучения Бессмертного я не только запомнил, но и, набравшись мужества, воплотил в жизнь. А когда услышал ответы добрых людей, встреченных за реформатской церковью, на улицах, где стоят каменные амбары, едва вслух не обозвал себя дураком. Все это я мог узнать, если бы сразу не предавался отчаянию, а по примеру Бессмертного хотя бы попытался мыслить логично.
Итак, сержант был уверен, что частный пристав не изобрел свидетелей, пожелавших меня опорочить, а действительно беседовал с каким-то предельно лживым человеком. Я мог хотя бы рассмотреть эту возможность, а не винить Вейде во всех смертных грехах. Но уверенность в том, что от рижской полиции добра не жди, а также в том, что Вейде подкуплен ювелиром Штейнфельдом, слегка затмила мне разум. В этом отчасти сыграла роль малоприятная внешность частного пристава. Она прямо вслух вопияла о всевозможных пороках, среди которых вымогание взяток и ложь были еще не самыми страшными. А вот Бессмертный, сам не будучи красавцем, относился к людям, которых природа не сотворила Аполлонами, сочувственно.
Итак, я вновь отправился на поиски каменного медальона с хищным голубем – и, клянусь, я не сразу догадался, что для меня лучше простосердечно расспрашивать о нем прохожих, а не мыкаться безмолвно по закоулкам. Наконец я все же пустился в разговоры с людьми простого звания.
Мой выговор был не таков, как у здешних русских. Самые старинные семьи староверов появились тут во времена незапамятные и сохранили речь такой, что впору в Боярской думе времен царя Алексея Михайловича остроумием блистать. Но, к счастью, вокруг Риги селились не только староверы, а и отставные гарнизонные солдаты, и беглые крепостные. Поэтому моя речь могла показаться странной разве только по тому обстоятельству, что я не употреблял соленых выражений. Но для такого случая пришлось.
Я исправно домогался некого человека, бравшего у меня лук с морковкой и звавшего к складу Голубя для расчетов и будущих сделок. Я даже дал ему имя Алексея Артамонова, объединив в образе мошенника двух своих дражайших родственников. Но сторож, назвав мне имя хозяина амбара и побожившись, что знать не знает никаких Артамоновых, более светской беседы не поддерживал.
Возможно, придумай я сам этот способ добычи сведений, тем бы и кончилось – я пошел бы прочь не солоно хлебавши. Но при мысли о том, как иронически посмотрит на меня сержант Бессмертный, узнав о неудаче, я собрался с духом.
– Да что ж это такое делается! – произнес я довольно громко. – Полон город мошенников! То ли раньше было! Куда полиция смотрит?! Честных людей за нос водят, а полиция и не почешется!
Затем, чтобы моя чересчур гладкая речь не вызвала подозрений, я запустил нечто многогранное из коллекции боцмана с «Твердого». Стоило прозвучать неудобь сказуемым словам, как меня дивным образом осенило.
– Я тебя, сукина сына, знаю, ты этого Артамонова выгораживаешь! – заявил я сторожу. – Вот не пойду отсюда прочь, буду тут стоять и его, подлеца, ожидать!
Сторож, крепкий старик с бородой чуть не до пупа, напустился на меня с руганью. Я отвечал тем же, внутренне то веселясь, то ужасаясь. Вокруг собрался народ – именно такой, какому тут надлежало быть: староверские бабы и девки, одетые на давний лад, латышские девицы и молодки в тяжелых домотканых юбках и льняных наплечных покрывалах, грузчики в холщовых рубахах и приказчики в поддевках, безработные плотогоны и струговщики, промышляющие случайными заработками. Наконец я до того договорился, что владельцы склада с полицией заодно и полиция покрывает тех мошенников и мазуриков, которые чем-то служат хозяину склада.
– И верно! – услышал я из толпы. – Девку-то весной кто-то из своих зарезал, а до сих пор никого не сыскали! И концы в воду!
– Да тут у них скверное место! Девка-то, немка – что? Тут сынка самого Ларионова чуть на тот свет не спровадили! А что полиция, коли место дурное?
– И в позапрошлом годе тут тело подняли!
– Какого Ларионова? – совсем ошалев, спросил я.
Ответа не было, толпа уже жила своей жизнью, ей вдруг стало не до меня. Заговорили струговщики, эти много чего могли рассказать о дурных местах на реке. Я же стоял – пень пнем, соображая медленно, как человек, которого огрело тяжелым реем по затылку, но он остался жив и вот пытается понять, кто он и как попал на палубу.
Наверно, пришло не меньше минуты прежде, чем я окончательно уверился в том, что, не признав в темноте склада Голубя, попытался в нем переночевать, а человек, который опознал меня по голосу и с которым я сцепился, был купеческий сынок, служивший у батюшки своего в приказчиках, Яшка Ларионов.
Оставалось понять, какого черта Яшка вдруг так меня невзлюбил, что затеял сдать в полицию? Он ведь звал на помощь, выкрикивая мою фамилию, чтобы снизу прибежали люди и помогли меня связать.
Стало быть, я ткнул кортиком в Яшку. Но он остался жив. Эта новость вызвала бы у меня вздох облегчения, кабы память моя угомонилась. Но она вдруг принялась выкидывать обрывки воспоминаний, связанных с Яшкой, не соблюдая никакого порядка. Причем я даже не знал, что один из этих обрывков мне нужен – я просто не умел совладать с разыгравшейся памятью.
И вот передо мной возникла картина из того счастливого времени, когда Анхен еще была жива, а война казалась делом настолько отдаленным, что даже не принималась мною всерьез.
Прекрасным майским днем я стоял, запрокинув голову, и таращился на блок, укрепленный под особым навесом чуть выше самого верхнего окошка амбара Голубя. Я пытался, не расспрашивая прохожих, понять, где было найдено тело Катринхен. На самом деле я не нуждался в этих сведениях, но беседа с Анхен пробудила во мне любопытство.