Это был карандаш, обыкновенный карандаш, которого мне так в последнее время недоставало. Да и не мне одному – хорошие грифели ввозились из Франции, а с Францией мы как раз и воевали.
В трубочке оставался еще порядочный кусок грифеля. И я в очередной раз подивился, как мало надобно человеку, чтобы ощутить себя счастливым. Казалось бы, что может вернуть радость несчастному, оказавшемуся в моем положении? Кусочек низкопробного серебра весом менее унции, а в нем – стерженек из глины с графитным порошком.
Сорочью корчму я отыскал без затруднений. Удивило меня то, что там стояла клетка с ручной сорокой. Время было раннее, но те, кто имел обыкновение завтракать, уже поели в домах своих, а те, кто желал бы пообедать в корчме, разумеется, еще не появились. И корчмарка, в которой я по выговору признал полячку, была даже рада потолковать с русским человеком.
Человек, содержащий корчму в Риге, должен знать несколько языков, но не досконально, а слов по двести из каждого. Здешняя хозяйка могла объясниться по-русски, по-немецки, по-французски (это меня более всего удивило), по-латышски, причем русская речь в ее исполнении обогащалась польскими и белорусскими словами, как-то: черную смородину она звала поречками, утку – качкой. Если иметь веселый нрав и не бояться объяснений на пальцах, то договориться с этой почтенной сорокалетней дамой можно было без затруднений. Меня всегда удивлял Артамон, который, зная русский язык, в глубине души полагал, что воспитанному человеку более и не нужно. Разумеется, он мог с грехом пополам и по-французски объясниться, и по-английски наловчился выпаливать с дюжину фраз, но без особой радости, и однажды на упрек Сурка буркнул с гордостью:
– Оставь меня в покое, я не какой-то там полиглот, а русский дворянин.
На что Сурок живо ответствовал:
– Коли ты не полиглот, стало быть, моноглот!
При этом разговоре присутствовали нижние чины, которые, разумеется, возвели оба этих слова к глаголу «глотать», и потом несколько раз к Артамону подсылали парламентеров – узнать, что такое он глотает, недоступное простому матросу и неизвестное корабельному коку.
Я полюбопытствовал, часто ли приходят в Сорочью корчму русские, и бойкая корчмарка, решив, что присутствие единоверцев сделает меня постоянным ходоком в ее заведение, тут же побожилась, призвав Матку Боску Ченстоховску, что вся русская Рига живмя живет в ее корчме. Как на грех, сейчас здесь никого не было, кроме двух латышских рыбаков, что имели обыкновение разносить свежевыловленную рыбу по дворам, укладывая крупных лососей прямо на плечо. Эти рыбаки спозаранку сбыли свой товар и, как им казалось, удачно. Добрый Ганс объяснил мне, что цены на провиант растут и вводят в заблуждение простые души. Рыбаку кажется, будто, сбыв за пятиалтынный рыбину, что ранее он сбывал за гривенник, он уже богач, меж тем и хлеб, который он намечал купить за вырученные деньги, тоже подорожал в полтора раза, стало быть, ничего для бедного парня не изменилось, но он от восторга переходит к неумеренной скорби по поводу вздорожания хлеба и в пору перемены цен живет не менее сильными страстями, чем шиллеровский Разбойник или Венецианский Мавр.
Я не проголодался еще и велел подать кружку светлого пива. В свое время герр Штейнфельд учил меня отличать сей напиток с разных пивоварен. Тогда мне казалось, что рижский бюргер способен на сердечную привязанность. Поверишь ли, любезный читатель, я по простоте душевной считал его приятелем и относился к нему соответственно без всякой задней мысли. Попади он в беду, я первый бросился бы на его защиту. Но слова «простая душа» применительно к людям, не умеющим смотреть дальше собственного носа, вице-адмирал Шешуков употреблял не зря – в отношениях с такими господами простота опасна.
Корчмарка, сообщив, что звать ее пани Барбара, подсела ко мне. Я, чтоб не терять зря времени, стал ее расспрашивать о семействе Ларионовых: все ли оно уцелело, и поселилось ли оно на Столбовой улице вместе с родней и приказчиками. Ларионовых корчмарка знала плохо – староверы по таким заведениям не ходят. Но у нее был наметанный глаз, она хорошо запоминала физиономии, и человек, которого она два-три раза подряд встретила неподалеку от корчмы своей, запечатлевался в памяти основательно. Пани Барбара сообщила мне, что по соседству староверы взяли постояльцев-единоверцев – скорее всего, из Московского форштадта. И даже описала дом на Висельной улице.
Я вознамерился пойти туда со своими вопросами об Аввакуме и Яшке. А меж тем в корчму вошли немцы, один из них, как я догадался по долетевшим обрывкам речей, был мельник, двое других – его покупатели. Барбара шепнула мне, что в это время обыкновенно приходят и несколько русских тоже, как я, огородников, но не простых, а возделывателей аптечных огородов. Многие рижские аптекари имели в форштадтах такие огороды, самый большой, помнится, принадлежал Коронной аптеке, но сейчас часть его отдали под здания больницы.
Насколько я мог сообразить, эти люди были знатоками своего дела – наверняка, трудились и жили здесь по многу лет и хорошо знали своих соседей. Я решил подождать огородников, а чтобы развлечь себя, достал из-за пазухи бумажки с планом улиц, на которых стоят каменные амбары, и с расчетами, посвященными трети гишпанской крови в жилах умозрительного потомка гишпанцев и, допустим, турок.
Я был безмерно счастлив в юности, когда уроки математики прекратились. И ввязался в арифметическую авантюру не из любви к дробям, а чтобы переспорить Бессмертного. Я просто был обязан найти такое сочетание дробей, чтобы в сумме получалась ровно треть. Проделывать такие кундштюки в уме я не умел, но теперь у меня имелся карандаш, и я стал выводить фантастические цифры, разумеется, путаясь в них и завираясь немилосердно. Мне не хватило места на листке с вычислениями, и я продолжил их на оборотной стороне планов.
– Эй, хлопец! – вдруг позвала меня корчмарка. – Вот кто тебе расскажет про Ларионовых!
Я поднял голову и увидел мужчину лет сорока с небольшим. Свет из окошка падал на его лицо, и я сразу узнал и этот крупный нос, и выпяченный подбородок, и черные волосы с порядочной проседью, и смуглоту.
Этого человека пыталась заколоть в притворе Яковлевского храма наша прелестная незнакомка.
Тут, надо отдать мне должное, я попытался, по наущению Бессмертного, рассуждать логически. И мне это удалось!
Логика была происхождения математического. Отставной канонир, обучавший меня арифметике и началам геометрии, не совладал с алгеброй. Я же, не желая забивать себе голову туманными материями, притворялся глупее, чем я есть на самом деле, и отказывался производить действия с положительными и отрицательными цифрами, пока мне не объяснят, почему минус, помноженный на минус, дает в итоге плюс. Объяснить это отроку было невозможно, а отговорки, будто так принято, я отвергал. Наконец кто-то из господ, вхожих в наш дом, вразумил меня. Наша семья, как я уже говорил, дала отечеству немало морских офицеров, и в родне нашей отыскались люди, не только знающие математику, но и умеющие втолковать ее упрямому недорослю.
– Что есть друг и что есть враг, тебе известно, – сказал тот господин. – Друг твоего друга – твой друг, не так ли?