– Прости. – Светка остановилась и покаянно прикусила губу. – Правда, вечно я болтаю, не подумав. Златка, не сердись. Я не хотела.
– Да ну тебя, глупая, я совершенно не сержусь, – расхохоталась Злата. – Прошло то время, когда каждое упоминание о том, что Артем женат, приносило мне боль. Наплевать, правда. Пошли купаться. – И, таща за собой все еще расстроенную собственной неловкостью Светку, она побежала к берегу.
Загорая, купаясь и болтая, они прекрасно провели время до обеда. Подставляя лицо солнечным лучам, Злата думала, что неожиданный отпуск летом – это не так уж и плохо. По крайней мере, скучным его точно не назовешь. В конце ведущей на пляж тропинки появился банкир Гриша с полотенцем через плечо.
– Можно присоединиться к вам, девушки? – спросил он.
– Пляж большой, – не очень-то вежливо ответила Светка, – так что места всем хватит.
– А вы, кажется, книжку в беседке забыли. – Гриша повернулся к Злате, протягивая ей действительно позабытый в беседке детектив.
«Вот растяпа!» – выругала себя Злата, вспомнив о заложенных в книжку листках с описанием ситуации в Залесье. Взяв книгу, она машинально проверила: листки лежали на месте.
– Спасибо, – искренне сказала она. – Я такая рассеянная… А книга новая, еще не читанная, не хотелось бы потерять.
– Да ну, тут ничего не может пропасть, – убежденно сказал начисто забывший про злополучный кулон Гриша и деловито затрусил в воду.
– Слушай, я же почту проверила твою. – Злата повернулась к Светке и тихонько зашептала, так, чтобы не услышал фыркающий в реке Григорий: – Ты чего у меня не спрашиваешь, что я узнала?
– А ты почему не рассказываешь? – спросила в ответ Светка. – У меня на фоне страстной любви и связанных с этим физических упражнений все мысли в голове мутятся. Но ты-то спокойна и холодна, так что с тебя и спрос.
– Хитрюга, – засмеялась Злата. – На, сама читай. Я письмо твоей Инны распечатала. Мало ли какие уши нас слышат.
Достав из книжки бумагу, она развернула ее, успев мимолетно удивиться, что вместо трех листочков сейчас в ее руках оказался только один. Заглянув в текст, Злата застыла. История Залесья, оставленная в беседке на полдня, бесследно исчезла. На ее месте лежал совсем иной текст. И он гласил, что Александра Громова убил заместитель губернатора Иван Костромин.
* * *
В тиши кабинета, которую ничего не нарушало, кроме тихого шелеста просматриваемых и перекладываемых бумаг, телефонный звонок прозвучал неожиданно резко. Чтобы раскопать телефон из-под вороха документов (и как они умудряются накапливаться в таких количествах всего за несколько дней?), понадобилось несколько мгновений, и Аржанов даже слегка поморщился от настойчивых трелей. Раздобыв свой айфон, он глянул на экран и снова слегка поморщился. Звонила жена.
– Да, Маша, – голос его был невозмутим и бесцветен, – я слушаю тебя.
– Да? Ну, надо же, какая редкостная удача. – Ее голос тоже был спокоен, и даже звучавшая в словах язвительность не нарушала этого спокойствия. Так, легкая рябь на гладкой реке, не более. – Аржанов, ты бы домой заехал.
– Случилось что-нибудь?
– То есть для того, чтобы ты появился дома, надо, чтобы что-нибудь случилось, – довольно равнодушно констатировала Маша. – Не считая того, что Дед поймал очередного поджигателя, ничего. Но ты бы приехал, потому что надо решить, что с этим поджигателем делать.
Большой трехэтажный дом на окраине деревни, стоящий высоко над речным откосом, Аржанов построил лет пятнадцать назад. На обширном участке располагались еще добротная баня, гараж на пять машин, гостевой дом на четыре спальни и еще один, поменьше, отданный в безраздельное владение бывшему егерю Михаилу Николаевичу, которого, впрочем, в деревне никто никогда не звал иначе, чем Дед.
Похоронив жену, с которой ссорно и бурно прожил бок о бок сорок лет, он в одночасье вышел на пенсию, оставил дом дочке с зятем и внуками, ушел в лесную сторожку, построенную когда-то для ночевки в лесу охотников, и запил.
Спустя недели три Аржанов нашел его там практически в невменяемом состоянии, отвез в ФАП на капельницы, собственноручно отпарил в бане и поселил в маленьком гостевом домике, поручив присматривать за хозяйством в свое отсутствие.
– Только не пей, – сказал он, уезжая по делам то ли в Архангельск, то ли в Москву. – Понял, Дед? Будешь пить, лично верну в сторожку и там брошу, понял?
– Понял, – смиренно ответил Дед и принялся травить байки, по части которых до смерти своей старухи был большой мастак.
С тех пор прошло уже лет шесть. Командировки Аржанова становились все чаще и длительнее, и ведение большого хозяйства, требующее мужской руки и мужского же пригляда, практически полностью легло на плечи Деда. Впрочем, тому это нравилось. Он колол дрова, постоянно чинил не нуждающийся в починке забор, зимой чистил дорожки от снега и посыпал их песочком, летом косил траву, наотрез отказываясь выгонять из сарая новомодную косилку на колесиках и предпочитая каждый день по старинке точить косу. Он бы и воду из колодца таскал ведрами, если бы не категорическое нежелание Маши отказываться от благ цивилизации, основательно устроенных Аржановым. В доме были и водопровод, и канализация, и отопление. И с этим Деду приходилось мириться.
Добротное хозяйство не раз становилось мишенью для чужих завистливых глаз. Аржановых уже трижды пытались поджечь. В первый раз даже сгорела баня, на месте которой поставили другую, еще краше. Затем Аржанов заказал и установил на участке датчики движения, которые срабатывали каждый раз, когда приближался чужой, и Дед с двустволкой дважды выходил на охоту, заканчивающуюся поимкой злоумышленников. Те трепыхались в его крепких руках и, наматывая пьяные сопли на кулак, объясняли, как ненавидят проклятого капиталиста Аржанова, у которого есть все и которому для восстановления мировой справедливости просто необходимо подпустить красного петуха.
Первого незадачливого поджигателя сдали в милицию, и Аржанов до сих пор брезгливо морщился, вспоминая, как приходила к нему его жена, которая умоляла забрать заявление, чтобы у ее детей не было отца-уголовника. Как она плакала, размазывая слезы по не очень молодому и не очень чистому лицу, как бухнулась под конец на колени, толстая, неопрятная, утратившая не только былую красоту, но и последние следы женской привлекательности.
Она не осуждала мужа за ненависть к Аржанову, она и сама люто ненавидела проклятого капиталиста. За большой добротный дом. За чистых и опрятных детей. За Машу, которая не знала, что это такое – жить с пьющим мужиком. Она только искренне горевала, что муж так глупо попался и теперь может пойти под суд и сесть в тюрьму.
Аржанов тогда ее выгнал, заявление из милиции забрал и Деду велел больше никогда органы в это дело не впутывать. Поэтому следующего пойманного поджигателя Дед просто выпорол. Отходил вожжами, привязав в забору, у которого и поймал мерзавца, прилаживающего канистры с бензином. И снова перед Аржановым плакала немолодая женщина с расплывшимся блином на месте лица. От ненависти плакала, от несправедливости судьбы, которая одним дает все, а другим ничего. И от жалости к своему охающему и хромающему супругу, пугливо озирающемуся на стоящего невдалеке Деда. С тех пор года три поджогов не было – и вот тебе, пожалуйста.