– Конечно, не мог, – согласился Аржанов. – И это косвенно подтверждает его невиновность. Их разговор с Громовым слышал еще один человек. Убийца, в кустах терпеливо поджидающий, пока Санек останется один. Как на грех, сначала тот беседовал со Светланой, потом – с заступившимся за любимую женщину Завариным, а потом еще пришлось стать невольным свидетелем бурного выяснения отношений с Костроминым. Стоит ли говорить, что убийца узнал много нового, и вся эта информация была ему только на руку. В нужный момент он легко мог воспользоваться всем, что услышал. И именно это он и сделал, подбросив Злате записку, обвиняющую Ивана Николаевича в убийстве.
– Да кто это был-то?! – не выдержав, закричала Светлана. А полковник Зимний слегка изменил свое положение, сделав несколько шагов по комнате и встав за одним из стульев.
– Вы же по первому своему образованию врач, Григорий Филиппович? – Аржанов повернулся к невозмутимо сидящему за столом банкиру. – Вы предпочитаете про это не вспоминать, поэтому в вашем окружении практически никто и не знает. Для всех вы преуспевающий банкир, делец, миллионер. И то, что вы начинали свой профессиональный путь на станции «Скорой помощи», мало кому известно. Сами расскажете, за что вы убили Громова? Или мне?
Чухлебов поднял свою тяжелую голову, мрачно обвел глазами собравшихся и откинулся на спинку стула.
– Я все равно не жалею, – громко сказал он. – Жизнь и так наперекосяк пошла. Счастья уже не будет. А то, что эта сволочь, эта падаль больше ни одной женской судьбы не сломает, я убежден.
На другом конце стола тихо, давясь и захлебываясь слезами, вдруг заплакала официантка Ирина.
Люди гораздо больше, чем вещи, нуждаются в том, чтобы их подобрали, починили, нашли им место и простили; никогда никого не выбрасывайте…
Одри Хепберн
Так уж получилось, что с самого начала своей взрослости Сашка Громов не обращал внимания на такие мелочи, как женские слезы. Выросший без матери, наглядевшийся на отца, часами просиживающего на могиле жены, он был убежден, что любовь – это страшное зло, способное до остатка разрушить даже такую цельную и сильную личность, как отец.
Он гнал от себя любую привязанность, страшась неотвратимой потери. Если бы он мог, то предпочел бы вообще обойтись без женщин, но молодой здоровый организм требовал свое, поэтому женщины в его жизни, конечно, были.
Он брал их, как завоеватель, пришедший на чужую землю. Брал, использовал и шел дальше, не задумываясь, что оставляет за собой. Тактика «выжженной земли». Этот термин он знал с армии, не очень, впрочем, осознавая, что использует его в своей личной жизни.
О женщинах, с которыми расстался, он забывал назавтра. Новые кратковременные романы и легкие половые увлечения случались тогда, когда какой-то очередной барышне удавалось привлечь его внимание. Красотой ли, многогранностью личности ли, или какими-то другими особенностями – не важно.
С Мариной Чухлебовой он познакомился в супермаркете. Она, балансируя на высоченных тоненьких каблуках, тащила к машине два огромных пакета с продуктами и, поскользнувшись на кафельной плитке крыльца, упала. Естественно, он помог ей встать на ноги, донес пакеты до машины и любезно принял предложение себя подвезти. К концу поездки она уже была почти влюблена в крепкого, брутального, чуть хмурого мачо, а он… заинтересован.
Таких женщин в его жизни – жизни деревенского парня, солдата спецназа, а затем простого охранника – еще не было. За ее маленькой хрупкой фигуркой тянулся шлейф денег. Она даже пахла деньгами. То есть тем сложносочиненным ароматом, в котором смешиваются дорогие шампуни, едва уловимые модные духи, масла для тела и прочие составляющие богатства: кожаные сиденья автомобиля, ананас, небрежно выглядывающий из немного порвавшегося сбоку пакета, мягкая лайка невесомой курточки.
Ему было интересно попробовать и сравнить. Ее, изумительно выглядящую и изумительно пахнущую, и своих обычных подружек – продавщиц из супермаркета (к слову, к своей нынешней пассии он и шел, когда увидел распростертую у его ног Марину), робких бухгалтерш, медсестричек в поликлинике, учительниц начальных классов.
В его объятия Марина Чухлебова упала мягким спелым ананасом. И, как и положено ананасу, очень быстро набила оскомину. От ее чрезмерной любви ныли зубы и сводило скулы. Устроена она оказалась точно так же, как и продавщицы с бухгалтершами, среди которых ему встречались штучки и погорячее. Она вовсе не была женщиной-вамп. Скорее, беззащитным доверчивым ребенком, который тянется к открытому пламени, не боясь сгореть и не догадываясь об острой обжигающей боли и ужасных рубцах, которые оно несет.
Сообщая ей о расставании, он знал, что наносит ей болезненный, практически смертельный удар. Он осознанно выбрал время для нанесения этого удара – сразу после доставленного им удовольствия (догадывался, что для нее это удовольствие внове и что она никогда не испытывает его со своим увальнем-мужем). Он даже испытывал некоторое удовлетворение, видя, как стекают краски с ее только что расслабленного и умиротворенного лица.
Он не был жесток. Ему просто было скучно. Да и кроме того, разве его мама – такая же нежная, такая же хрупкая – не заслуживала быть счастливой? Но она умерла. А Марина жила. Причем в холе, сытости, любви и финансовой безмятежности. В том, что он ее бросал, причем так подло и безжалостно, было что-то от восстановления справедливости.
Он совсем не испытывал мук совести в тот момент, когда, не оборачиваясь, уходил от роскошной гостиницы, в которой она снимала для их любовных утех президентский номер. Его накрыло чуть позже, когда он узнал о ее попытке самоубийства. Она хотела уйти из своей безбедной жизни туда, где обитала его мама. Он представлял, какое горе должен испытывать ее муж, действительно любивший жену, знал, каково маленьким детям остаться без матери, а потому не мог себе простить, что стал причиной ее рокового шага.
К счастью, она не умерла. Но и не жила, находясь за зыбкой стеной безумия, безучастно отгородившей ее ото всех, кого она любила до встречи с ним. Он бежал от того, что сделал, оставив в прошлом город, в котором ее встретил. Ему казалось, что на затерянной в глуши охотничьей базе, за семьсот километров от психиатрической больницы, в которой она день за днем безучастно смотрела в стену, он избавится от едкого чувства вины. Но эта вина щелочью вливалась в его вены, день за днем, ночь за ночью отравляя кровь, разъедая внутренности.
Он и роман с Ириной затеял лишь для того, чтобы забыться. И глядя в ее счастливые глаза, склоняясь над ее тоненьким телом, раз за разом безжалостно вонзаясь в него, все равно не мог ни забыть, ни простить себе то, что сделал.
Он очнулся лишь тогда, когда Ирина сказала ему, что ждет ребенка. У него сразу мелькнула мысль, что это шанс жить иначе. Остепениться, жениться, подарить отцу внуков, о которых тот затаенно мечтал, перестать жить прошлым и разрешить себе будущее.
Но привычный, с детства въевшийся в поры страх потерять то, к чему привязался, заставил его в очередной раз отступить. Он знал, что Ирина справится с болью. Она была совсем не из того теста, что трепетная Марина, а потому довольно хладнокровно, хотя и презирая себя, предложил ей сделать аборт и забыть, что они знакомы. Женские слезы – а Ирина, как и все брошенные им женщины, разумеется, тоже плакала, куда ж без этого – он перетерпел стоически. В конце концов, сама виновата. Думать надо было, когда с мужиком в койку прыгала.