Прибыв на станцию, Михаил Строгов потребовал лошадей – сию же минуту. С его стороны было очень предусмотрительно обогнать берлину. Здесь только три лошади годились для того, чтобы немедленно запрячь их. Все прочие недавно вернулись после длинных перегонов и нуждались в отдыхе. Станционный смотритель приказал запрягать.
Оба журналиста считали, что им стоит задержаться в Ишиме, поэтому не заботились о незамедлительном отъезде и приказали отвести их экипаж в сарай.
Спустя десять минут после прибытия на станцию Михаилу Строгову доложили, что его тарантас готов к отправлению.
– Отлично, – кивнул он.
Затем, подойдя к двум журналистам, сказал:
– Господа, коль скоро вы остаетесь в Ишиме, нам пришло время расстаться.
– Как, господин Корпанов? – удивился Альсид Жоливе. – Вы ни одного часа не проведете в Ишиме?
– Нет, сударь, я даже хочу покинуть станцию раньше, чем прибудет эта берлина, которую мы обскакали.
– Значит, вы боитесь, как бы тот вояжер не вздумал оспаривать у вас почтовых лошадей?
– Я более всего стремлюсь избегать любых осложнений.
– В таком случае, господин Корпанов, – сказал Альсид Жоливе, – нам остается лишь еще раз поблагодарить вас за услугу, которую вы нам оказали, а также за удовольствие, доставленное возможностью путешествовать в вашем обществе.
– К тому же не исключено, что мы в один прекрасный день еще встретимся в Омске, – прибавил Гарри Блаунт.
– Это действительно возможно, – ответил Михаил, – ведь я туда и направляюсь.
– Что ж, счастливого пути, господин Корпанов, – произнес тогда Альсид Жоливе. – И храни вас Боже от телег.
Оба журналиста протянули Строгову руку, предвкушая самое сердечное рукопожатие, когда снаружи послышался шум подъезжающего экипажа.
Почти тотчас дверь почтовой станции резко распахнулась. Вошел мужчина.
Это был пассажир берлины, субъект лет сорока с выправкой военного, рослый, мощный, широкоплечий, с волевым лицом. Его густые усы и рыжие бакенбарды сливались воедино, почти совсем закрывая нижнюю половину лица. На нем был мундир без знаков отличия. Кавалерийская сабля болталась у него на поясе, а в руке он держал хлыст с короткой рукояткой.
– Лошадей! – распорядился он властно, тоном человека, привыкшего отдавать приказания.
– У меня больше нет свободных лошадей, – ответил станционный смотритель с поклоном.
– Они нужны мне сейчас же.
– Это невозможно.
– А что же это за лошади, которых я видел у ворот? Их только что впрягли в тарантас!
– Они принадлежат вот этому проезжему, – отвечал станционный смотритель, указывая на Михаила Строгова.
– Пусть их выпрягут! – не допускающим возражений тоном потребовал неизвестный.
Тут Михаил Строгов сделал шаг вперед.
– Этих лошадей нанял я, – сказал он.
– Велика важность! Они мне нужны. Ну! Живо! Я не намерен терять время зря!
– Я тоже, – отвечал Михаил Строгов, стараясь сохранять спокойствие, хотя это давалось ему не без труда.
Надя стояла рядом с ним, тоже спокойная, но втайне встревоженная этой сценой, которой лучше бы избежать.
– Хватит болтать! – наседал проезжий.
Затем, подойдя к станционному смотрителю, прикрикнул, сопроводив свои слова угрожающим жестом:
– Пусть лошадей выпрягут из этого тарантаса и впрягут в мою берлину!
Станционный смотритель в крайней растерянности, не зная, кого слушать, посмотрел на Строгова, который имел неоспоримое право воспротивиться несправедливым требованиям неизвестного.
Михаил на мгновение заколебался. Он не хотел пускать в ход свою подорожную, которая привлекла бы к нему излишнее внимание, но также не хотел, уступив своих лошадей, задержаться в пути. Вместе с тем и затевать ссору, которая могла бы повредить его миссии, тоже казалось нежелательным.
Оба журналиста не сводили с него глаз, они были готовы его поддержать, если он обратится к ним за помощью.
– Мои лошади останутся при моем экипаже, – сказал Михаил Строгов, но голоса не повысил, не позволил себе вызывающего тона, который не подобает простому торговцу из Иркутска.
Тогда неизвестный подошел вплотную и тяжело, грубо опустил руку Михаилу на плечо.
– Вон ты как! – прорычал он. – Ты отказываешься уступить мне своих лошадей?
– Да, – отвечал Строгов.
– Что ж, они достанутся тому из нас, кто сможет уехать! Защищайся, потому что я тебя не пощажу!
С этими словами он стремительно выхватил из ножен свою саблю и встал в боевую позицию.
Надя бросилась вперед, заслонив собой Михаила.
Гарри Блаунт и Альсид Жоливе придвинулись ближе к ним.
– Драться я не стану, – просто сказал Михаил Строгов и, чтобы вернее сдержаться, скрестил руки на груди.
– Ты не желаешь драться?
– Не желаю.
– Даже после этого? – закричал неизвестный.
И прежде, чем кто-либо успел его остановить, он ударил Строгова в плечо рукояткой своего хлыста.
От такого оскорбления Михаил Строгов побледнел как смерть. Его руки с раскрытыми ладонями дернулись вверх, будто он хотел разорвать грубияна на куски. Но величайшим усилием воли он овладел собой. Дуэль – это хуже, чем опоздание, это то, что может оказаться полным провалом его миссии!.. Уж лучше потерять несколько часов!.. Да! Но проглотить оскорбление…
– Теперь ты будешь драться, трус? – повторил незнакомец, дополняя оскорбительный жест словесной грубостью.
– Нет! – ответил Михаил Строгов, не двигаясь, но в упор глядя незнакомцу в глаза.
– Лошадей! Сию минуту! – приказал тот. И вышел из комнаты.
Станционный смотритель торопливо последовал за ним, но не преминул пожать плечами и смерить Михаила Строгова неодобрительным взглядом.
Впечатление, которое эта стычка произвела на журналистов, тоже было явно не в пользу Строгова. Их разочарование бросалось в глаза. Этот крепкий молодой человек позволил, чтобы его безнаказанно ударили, и не потребовал удовлетворения! Итак, они ограничились тем, что откланялись и удалились, причем Альсид Жоливе сказал Гарри Блаунту:
– Не ожидал я такого от парня, который так ловко вспарывает животы уральским медведям! Выходит, это правда, что у храбрости есть свое время и место? В голове не укладывается! После этого впору поверить, будто мы здесь чего-то не понимаем потому, что никогда не были крепостными рабами!
Вскоре послышались стук колес и щелканье кнута – это берлина, запряженная лошадьми тарантаса, стремительно отъехала от почтовой станции.
Невозмутимая Надя и Михаил, которого все еще трясло, остались в станционной зале ожидания одни.