Теперь они попробуют штурмовать иначе — копать рвы, подводить мины… так ведь и для этого способы есть!
Что ж мы, гостя не приветим?
Так отпотчуем, что на своих не уйдет!
Слова с делами у Ромодановского не расходились никогда. И в этом случае тоже.
Откуда берется вода для питья? В основном, из Дона, но из него так просто не попьешь, надо вином либо уксусом разводить.
А еще?
А колодцы…
Заботливо оставленные, по принципу — пейте, не подавитесь! Еще когда их перетравили!
Так что уже к утру Ромодановский наблюдал со стены первый результат — дикое количество мающихся болями в желудке лошадей и татар. И думал, что концентрация отравы таки слабовата…
Самое время ночью будет для вылазки.
* * *
— Присядь, старец, побеседуй со мной.
Симеон поклонился государю, послушно присел на стульчик из дорогого рыбьего зуба.
— Поздорову ли, государь?
— Да возраст уж… — Алексей Михайлович чуть смущенно улыбнулся. — Любавушка все ругается, чтобы я берег себя, а как тут обережешься? Когда сынок невесть где?
— Хороший у тебя сын, государь.
Алексей Михайлович чуть усмехнулся.
— Жаль, что вы с ним не ладите.
— Не моя вина то, государь. Просто молод еще царевич.
— Ну, на то и будем надеяться. Государь, разумно ли турок тревожить? Самим льву в пасть лезть?
Алексей Михайлович пожал плечами под узорным кафтаном — чай, не тронный зал, можно и снять ризы с бармами.
— Не мы к ним, так они к нам. А ведь и то верно, что лучше нам войну начать, чем их готовности ждать. Пусть на чужой земле пожары горят, не на православной.
— Прав ты, государь. Только боязно мне.
— А ты молись поболее, авось и сладится дело.
Симеон соглашался, говорил что‑то умное и серьезное — и смотрел во все глаза на царя.
Вот он — владыка земли Русской. Царь, правитель, и власть его здесь чуть ниже божьей. И — все. Он ведь и не знает, что его жизнь — в руках Симеона.
А вот Симеон знает.
Одно движение — и ниточка перетрется окончательно. Сам же он ее и оборвет.
Это — власть.
Это — наслаждение, которого еще поискать. Воля твоя в человеческой судьбе. Вот государь — и что?
Кто ты, червь, пред властью ордена иезуитов?
Пусть наша власть тайная, но от этого еще более страшная и неумолимая.
Ничтожество…
Хотя ты еще и царь — и ты пока не знаешь о своей судьбе.
* * *
Михаил Юрьевич Долгоруков чуть сдвинул камень в перстне. Еще одна частичка отравы заняла свое место.
Крохотная. Совсем незаметная…
Кому и легче отравить человека, как не доверенному стольнику? Подносишь вино — и пара белых крупинок падает в кувшин. Где без следа и растворяется.
Чем хорош этот яд — он медленный.
А еще — действует на сердечную жилу, сворачивает и сгущает кровь, заставляет сердце потухнуть…
Но есть у него и главное достоинство. Его надобно добавлять несколько недель, может, месяцев — и только тогда он возьмет свое. А ежели сам Михаил отпробует вина из царского кубка, ничего с ним не случится. Ну, сердце чуть быстрее зайдется — так это ж не страшно. Беда может случиться, только когда ежедневно принимаешь этот яд.
А царь, с легкой Михайлиной руки, так и поступает.
И поделом!
Нечего было моего отца… тварь худородная!
Кто такие Романовы рядом с нами? Выскочки, нищеброды, ничтожества…
Такого и убить не грех. Я ведь за отца…
* * *
Ян Собесский обходил лагерь.
Коронный гетман старался выматываться до такой степени, чтобы рухнуть в жесткую постель и забыться.
Думать не хотелось, но мысли злобно лезли в голову.
Любовь — это чудо?
Безусловно. Но когда ты понимаешь, что ты‑то любишь, а вот тебя…? Вот тут и начинается мучение. Иногда Ян желал стать угольщиком и жить в хижине, в лесу, лишь бы знать, что любят его. Не титул, не блестящего воина, а просто — человека. Яна…
Вот Ежи Володыевскому в этом повезло… Ян вспомнил, как Ежи вошел в Каменец после победы, как Бася стремительно бросилась к нему… она б и стену прошла не заметив, встань та стена на пути! И такое сияло у нее в глазах… ей — ей, так и Мадонна на сына, наверное, не смотрела. Всем было ясно, что для этих двоих друг без друга и жизни не будет.
А ему?
Марыся, как ты могла?! Травить беременную женщину?
А что потом?
Ян чувствовал себя премерзко и даже предстоящая война этого не искупала. Хоть голову на ней сложи, право слово. Да вот и того нельзя. У него еще наследников нет, предки проклянут. А ведь его матери Марыся никогда не нравилась…
Он‑то в нее влюбился, еще когда она семнадцатилетней выходила замуж за Замойского… по расчету, опять по расчету…
Да видел ли он когда истинное лицо своей жены?!
— О чем размышляете, пан?
Молоденький епископ Станислав, отправленный в этот поход Анджеем Краковским, смотрел сочувственно. Он‑то знал причину — Ян исповедался ему, хотя и нельзя сказать, что почувствовал себя намного лучше.
Ответа не потребовалось, стоило только увидеть тоскливый взгляд. Епископ вздохнул, дружески положил руку на плечо пана, разгоняя зловещие тени прогоняя тоску.
— Верьте, пан, мы не знаем иногда что творим, но Господь наш, в неизъяснимой мудрости своей, ведает многое. Никогда он не сделает того, что будет чадам его во вред…
— И войны? И смерти?
— Нам не провидеть его мудрость, — улыбка епископа стала вдруг лукавой. — Но скажу я так, что потомки наши, обозрев, словно с высоты птичьего полета, деяния наши, и поймут, и не осудят. А пока взгляните — коли не напали б на нашу землю поганые нехристи — не было б и дружбы с русским царевичем. Бедой проверенной, ибо тогда и познается, кто друг тебе, а кто и простой приятель. И не пришли б мы на эту землю, чтобы освободить ее. А это дело весьма богоугодное…
— Так ведь многое оправдать можно, святой отец?
— Только Он никогда не ошибается, а мы грешны от рождения, — мужчина пожал плечами. — Но сказано — не суди и не судим будешь. Так лучше оправдывать, чем судить. И лучше вести такие душеспасительные беседы у веселого огня с чаркой доброго вина, чем бродить в холодной ночи, приманивая тех, кого лучше не поминать к ночи.
На лице епископа расцвела лукавая улыбка — и Ян невольно улыбнулся в ответ.