— …Конечно, любая личность способна и даже обязана сама себя сформировать, но есть вещи, которые даны нам изначально: год и место рождения, так называемые природные данные… Надо развивать эти задатки и, таким образом, изменяться, оставаясь в главном неизменным. Хотя это, разумеется, вечный философский спор, онтология… [61] В красивом городе живете, — заметил вдруг инвалид, смотря по сторонам, — но красота — одна из самых коварных вещей на этом свете.
Впрочем, позволив себе подобное отступление от темы, он тут же к ней и вернулся:
— Хотите, я приведу конкретный пример, во что способна превратить себя персона, не желающая долго и тягостно мучиться над развитием «природных данных»? Вот человек вырезает линии таланта и жизни на своей руке, создает из себя личность и уже не может умереть… Был один архитектор… Даже не был, а и сейчас жив. Личность всем известная. Человек, я бы сказал, завистливый. Таланта, или как вы, Викентий Алексеевич, изволили выразиться, «природных данных», у него не было, но дар, так сказать, изобразительства ему хотелось получить во что бы то ни стало — не долго думая, он взял бритву и в два счета, без колебаний и сантиментов выправил линию таланта по своему произволению.
— То есть как? Прямо взял и разрезал себе ладонь?! — ужаснулся Думанский.
— Не просто разрезал, а лезвием «нарисовал» на длани другой узор. Художником, правда, так и не стал, зато приобрел способности мошенника.
— Но разве хитростью создают проекты зданий, рисуют, чертят? — не мог взять в толк добропорядочный адвокат. — О, сколько бы тогда было художников на свете!
— Их и так больше, чем вы предполагаете, — тех, кто выдает себя за художников, — грустно заметил старик. — Вот и этот Р. тоже сам не рисовал и не чертил — за него все делали другие… Взгляните-ка, кстати, как раз один из его опусов! — Инвалид тростью указал на какое-то здание, стоявшее по Гороховой перед мостом через Фонтанку. — Обратите внимание, какой занятный доходный дом, а внутри — и вовсе уникальный.
Викентий Алексеевич был заинтригован: впереди высился особняк с образцово-строгим классическим фасадом, конечно, архитектурный памятник, но вполне типичный для Петербурга, а что же внутри?
— И это «строил» Р.?! Да неужели? Так вы говорите — доходный дом? Для доходного все же довольно камерное строение… Я ведь как раз собираюсь снять квартиру, одну даже присмотрел, но не окончательно — еще не дал согласия. А отсюда как раз моя контора недалеко — было бы очень удобно, мог бы и пешком иногда прогуляться. Заманчиво! Хотелось бы зайти внутрь, приглядеться, может быть, полюбопытствуем, раз мы уже здесь?
— Ну что вы, любезный Викентий Алексеевич, времени-то уж скоро полночь, все спят давно.
— А зачем кого-то будить? Совсем не обязательно. Разговор с дворником иногда может дать самую исчерпывающую информацию. Дворник уж точно не спит. По крайней мере, спрошу, есть ли свободные квартиры, какие там удобства и что это может стоить. Мы ведь не опаздываем пока?
— Об этом не беспокойтесь — я еще не забыл, что уезжаю. Если уж такая надобность, можно, пожалуй, и зайти. — Неожиданно старик сам попросил шофера остановиться около здания. — Помогите-ка тогда мне выбраться, батюшка!
Оказавшись на мостовой, инвалид стал оглядываться по сторонам:
— Ночь сегодня просто редкостная: снег, луна, фонари и ни души. Есть в этом что-то жутковатое, не правда ли? Мистика ночи меня всегда привлекала, возбуждала… Смотрите-ка — ворота настежь! Но, впрочем, глупости все это, фантазмы — просто нервишки у меня совсем никуда стали. Вход в дом, помнится, где-то во дворе, а я тут не бывал давненько — боюсь, сразу и не найду. Сделайте одолжение, идите впереди: вы на свежий глаз скорее меня сориентируетесь! Ну как вам здесь — нравится? Что скажете об архитектуре?
— Издали показалось любопытно, а вблизи ничего особенного не нахожу — окна явно узковаты, должно быть, даже днем света недостаточно, и вообще не очень-то приятное здание. И дворника отчего-то не видно… Хотя, честно говоря, в чем-то вы правы — есть в этом стиле нечто интригующее.
— Да уж… Должен признаться, стиль модерн люблю и дышу им как воздухом швейцарских Альп! — дядюшка-графоман снова пустился в разглагольствования. — Но, несмотря на свою изысканную прелесть, причудливость и манерную утонченность, он таит в себе известную опасность для неподготовленных нервов. За примером далеко ходить не надо. Р. сам не избежал его коварного прикровенного воздействия. Погрузившись в новомодный модерн с головой, некоторое время спустя он начал ощущать сильнейшее, просто маниакальное желание свести счеты с жизнью. Причем желание, совершенно ни на чем не основанное! Дела архитектора шли прекрасно, в женщинах, готовых одарить его своей любовью, недостатка не было.
— Может быть, безответная любовь? — осторожно предположил адвокат. — На вершине славы подобное переживается особенно болезненно.
— Полноте! — небрежно перебил его инвалид. — На такие пустяки он бы не стал тратить драгоценное время и силы своей души. Так на чем я остановился? Ах, да: мысли о самоубийстве преследовали его днем и ночью. Он даже видел себя во сне то лежащим в мраморной ванне с перерезанными венами, подобно римскому патрицию, то восседающим на троне с кубком цикуты. А однажды, бесцельно вертя в руках чулок одной из своих пассий, он с ужасом обнаружил, что почти завязал на нем смертельный узел… И все же Р., представьте, изыскал способ избавиться от наваждения.
— Подумать только! Изыскал! Каким же образом? — спросил Думанский, которому этот рассказ в сочетании с видом безлюдной улицы и заброшенного дома уже порядком действовал на нервы.
— А вы не иронизируйте. Одновременно и простым, и сложным — все зависит от того, как посмотреть, — загадочно ответствовал дядюшка. — Я уже говорил, что он разрезал себе ладонь, заодно кардинально изменив линию жизни. После же, когда его стали одолевать мысли о самоубийстве, по совету одного английского месмериста он заказал у одного немца — замечательного скульптора-декоратора — куклу, представляющую собой точную копию его самого. Особенно хорошо удалось лицо: в белой керамике была «вылеплена» даже тонкая ироничная усмешка Р. Куклу архитектор нарядил в свой костюм и повесил в мастерской. Нет, не на стене, в качестве украшения, а на потолочном крюке, как если бы повесился он сам. С того дня мысли о том, как приятно было бы свести счеты с жизнью, оставили его навсегда.
— Вы, кажется, сказали: разрезал ладонь? Не иначе он общался с самим Иерофантом из вашей новеллы… Да-а-с… Представляю себе, что сказал немец, узнав, какое употребление нашли для изготовленной им куклы! — саркастически заметил адвокат.
— Нет, любезнейший, не представляете, — спокойно возразил старик-рассказчик. — Он ничего не узнал: сразу же после того как Р. забрал свой заказ, немец выбросился из окна своей комнаты, с пятого этажа. При этом, вопреки обычной пунктуальности, свойственной германской нации, он не оставил ни завещания, ни даже ценных бумаг… И знаете, Викентий Алексеевич, для нас самое пикантное обстоятельство состоит в том, что дело происходило именно здесь — в доме, у ворот которого мы стоим.