– Ну и как? Покажешь мне одежки?
– Какие одежки?
– Которые ты купила…
Эстебан делает шаг к матери. Ева Мария собирается с силами.
– Я не нашла ничего подходящего.
Эстебан останавливается. Запускает руку в волосы, откидывает их сбоку, приглаживает сзади.
– Ничего страшного. В другой раз.
– Ага. В другой раз.
– Скоро мы будем ужинать?
– Мне надо еще часок поработать.
– Ладно. Я тебя подожду. Может, испечь пирог? Тебя это устроит?
– Вполне.
Эстебан выходит. Ева Мария смотрит на закрытую дверь. Молча. Вскакивает, бежит через всю комнату. Распахивает дверь.
– Эстебан?
Эстебан на другом конце коридора оборачивается:
– Что?
– Как ты думаешь, она не была беременна?
Лицо Эстебана вырисовывается в полумраке коридора. Как все в конце концов вырисовывается в полумраке. Лицо ее сына напоминает маску.
– О ком ты говоришь? Кто – она?
– Стелла.
Эстебан не отвечает. Он не двигается с места. Его не вопрос смутил – он решил, будто ослышался. Пять лет назад Ева Мария запретила ему произносить при ней имя Стеллы. Ева Мария нетерпеливо повторяет:
– Как ты думаешь, она не была беременна?
– Почему ты об этом спрашиваешь?
– Не знаю… все эти истории с «похищенными младенцами»… Я подумала: а вдруг…
Эстебан поспешно хватается за легкую заминку в этой неуверенной фразе. Его тон категоричен. Голос звучит твердо. Он приближается к Еве Марии:
– Нет. Разумеется, нет. Стелла не была беременна. Что ты выдумываешь?
Ева Мария раздражается:
– Да как ты можешь быть в этом уверен?
Эстебан размышляет.
– У нее… у нее не было парня.
– Откуда ты знаешь?
– Она бы мне сказала.
– Ты в самом деле думаешь, что сестра рассказывает брату все?
Эстебан не отвечает. Ева Мария этим пользуется:
– Ты прекрасно знаешь, что в определенном возрасте появляются секреты, появляются там, где прежде безраздельно царил сговор между детьми, где само слово «секрет» существовало лишь тогда, когда им делились… У Стеллы – она же была на два года старше тебя, а это меняет все! – могли быть секреты, о которых ты и не догадывался.
Эстебан перебивает мать. Таким тоном, будто вдруг повзрослел.
– Если у нее и были секреты, то не от меня.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Хочу сказать, что Стелла не была беременна, только и всего.
– А я вот думаю, что вполне могла.
– Нет. Перестань выдумывать невесть что.
– Ничего я не выдумываю.
– Именно что выдумываешь, к тому же есть конкретная причина, по которой Стелла не могла быть беременна.
– Это какая же?
– Очень простая.
– Какая?
– На самом деле хочешь узнать?
– Да.
– Стелле нравились девушки. Вот. Ты сама хотела услышать.
Ева Мария воспринимает это сообщение так, словно оно ничего не меняет. На ее лице появляется кроткая, чуть удивленная улыбка. Стелле нравились девушки. Странно. Еве Марии никогда бы и в голову такое не пришло, жаль, что она об этом не знала, что не догадывалась. Но здесь нет ничего страшного, действительно ничего страшного, это доказывает, насколько ее дочь была свободна, а об этом она знала и так. Ева Мария проводит большим пальцем по ямочке, впадинке на подбородке. Ложе для вишневой косточки. Ложе для девушек, думает она. Оттого что она внезапно узнала о Стелле нечто новое, ей смутно кажется, будто та еще жива. Ева Мария закрывает за собой дверь. Эстебан прислоняется к стене. Он чувствует облегчение. Ева Мария восприняла сообщение так, словно оно ничего не меняет. Но ему-то понятно, до какой степени эта новость меняет все. Она помешает Еве Марии делать то, что в ином случае она непременно бы делала. Смотрела бы на каждого четырехлетнего ребенка, как будто он – ребенок Стеллы. Терялась бы в догадках. И пропала бы. Нет, нельзя, чтобы его мать провела остаток жизни в погоне за пустотой. Или за умершими. Или за плодами своего воображения. Эстебан запускает руку в волосы, откидывает их сбоку, приглаживает сзади. Улыбается, наконец-то расслабившись. Он чувствует облегчение. Он внезапно осознал, что такое сейчас выдал. И как сплутовал. Услышала бы его Стелла, вот бы посмеялась. А он ухватился за первое, что пришло в голову. Когда обступает безумие, очень важно уметь врать. Эстебан только что научился.
Ева Мария наливает себе еще стакан вина. Опускает голову смотрит на стол. Ее взгляд останавливается на магнитофоне. Какую музыку любила Стелла? Надо спросить у Эстебана. Взгляд Евы Марии скользит вдоль черного провода, соединяющего магнитофон с наушниками. Прямо как пуповина. Пуповина от «плеймобиля». Прямо как Рио-де-ла-Плата, которая впадает в море. Ева Мария что-то царапает на страничке раскрытого блокнота. Откладывает ручку. Накручивает на пальцы черный провод. Вытаскивает штекер из магнитофона. Вставляет обратно. Вытаскивает его. Вставляет. Вытаскивает. Сколько уже времени она не занималась любовью? Ева Мария встает. Идет к платяному шкафу. Открывает его. Опускается на колени. Шарит за туфлями. Достает свой коричневый рюкзак. Роется в кассетах. Проверяет надпись. «Мигель». Вот именно. Мигель. Она не помнит имен всех пациентов Витторио, но это имя запомнила. Хотя даже не дослушала запись до конца. Единственная кассета, которую она не расшифровала, духу не хватило, не смогла себя заставить – это оказалось выше ее сил. Ева Мария качает головой. Надо наконец прослушать эту кассету. Целиком. Что останется от долга памяти, если палачи не расплатятся, если жертвы промолчат… и если она не выслушает Мигеля. Она должна собраться с духом. Всегда надо собираться с духом. Надо выпить, ей это поможет. Ева Мария наливает еще стакан вина. Надевает на голову наушники. Берет чистый лист бумаги. Вставляет его в пишущую машинку. Перематывает кассету. Нажимает на «play». Какие уж там игры, думает она.
МИГЕЛЬ
ВИТТОРИО
Мигель? Вот не ждал. Прости, Лисандры нет дома, а ко мне с минуты на минуту явится пациент.
МИГЕЛЬ
Господин Бах?
ВИТТОРИО
Откуда ты знаешь?
МИГЕЛЬ
Потому что это я.
ВИТТОРИО
Как это: ты – Бах?
МИГЕЛЬ
Ну… это тоже я, если так тебе больше нравится, так меня звали тогда, а поскольку я пришел поговорить о том времени, тогдашним именем и назвался. Можно войти?