…Федор пришел в себя все от того же ставшего почти нестерпимого зуда в голове, попробовал сесть и не смог. Его руки и ноги были крепко накрепко связаны кожаными ремнями. Кайсы сидел у костра и снова точил нож.
– Очнулся? – спросил, всматриваясь Федору в лицо. – Как башка? Не сильно болит?
Голова не болела, но зуд и эта раскалывающая череп вибрация сводили с ума. Федор дернулся, зарычал:
– Развяжи меня!
– Это моя вина, Игнат. – Кайсы словно его и не слышал. – Я забыл, как оно здесь, в полную луну. И про то, что оберег твой сейчас у Акима Петровича, тоже забыл. А должен был помнить! – Он чуть повысил голос и хлопнул себя ладонью по лбу.
– Развяжи! – Федор не желал слушать ни про оберег, ни про Акима Петровича. Ему нужно было обратно на озеро, от этого зависела вся его жизнь.
– Не могу, Игнат. – Кайсы виновато улыбнулся. – Сегодня последняя ночь полнолуния, на озере опасно. Я и так шкурой рисковал, когда тебя из воды тащил. А тебе на озеро без оберега соваться вообще нельзя, ни в полную луну, ни в молодую. Слышишь ты меня, Игнат?
Федор не слышал. Нет, он слышал тихий, похожий на шелест опавшей листвы шепот прямо у себя в голове. И казалось, стоит сосредоточиться, и можно понять, что ему хотят сказать, кто хочет сказать. А пока нужно освободиться от пут. Любой ценой.
Кайсы со своим ножом сидел далеко, его с Федором разделял костер, а без помощи ножа из веревок не высвободиться. Вот только помощи ждать неоткуда, кругом враги, желающие ему, Федору, погибели. Все впустую…
Федор поднял лицо к бледной предрассветной луне и завыл по-волчьи. И собственная жизнь в это мгновение казалась ему волчьей, неприкаянной.
– Утром я отправлюсь на остров, – пробился к нему спокойный голос Кайсы. – Найду твой оберег, привезу тебе. Слышишь, Игнат? Тебе нужно лишь немного потерпеть. Скоро станет легче.
Легче не станет. Федор знал это наверняка. Облегчение, окончательное и бесповоротное, могло подарить ему лишь растворенное в озерной воде серебро. Кровь полоза… И шепот в голове обещал – да, так и будет, надо лишь избавиться от пут. Он же умный, он справится. И проснувшийся в Федоре зверь затаился, припал к земле, наблюдая за Кайсы, примеряясь к незащищенному горлу. Жизнь научила зверя терпению.
Но Кайсы и не думал засыпать, и на Федора он смотрел с точно такой же звериной настороженностью. Во взгляде его чуть раскосых глаз читались досада и жалость. Он встал на ноги, когда наползающий с озера предрассветный туман усыпал все вокруг мелким бисером росы. В каждой капле Федор чуял серебро, и это делало его мучения невыносимыми.
– Я сейчас уйду. – Кайсы приближался к нему осторожно, в любой момент готовый отскочить, проверил надежность узлов, удовлетворенно кивнул. – Тебе придется остаться в лесу до моего возвращения. Я понимаю, что это опасно, но и развязать тебя я тоже не могу. Огонь отпугнет зверей. – Он подбросил в костер еще веток. – Я вернусь так скоро, как только получится. Игнат, ты понимаешь, о чем я говорю?
Если бы он подошел поближе, если бы наклонился… но хитрый лис знал все звериные уловки и не желал рисковать. Ничего, пусть уходит, пусть оставит Федора наедине с самим собой, и он обязательно что-нибудь придумает, потому что только от него одного зависит, примет ли его озеро и тот, кто это озеро охраняет. Кайсы смерил пленника внимательным взглядом, покачал головой, но все равно ушел. Глядя в его прямую спину, Федор улыбался. Кайсы повезло, что он не видел эту похожую на оскал улыбку, иначе больше никогда в жизни не рискнул бы поворачиваться к связанному спиной.
Очень долго Федор лежал совсем недвижимо, он помнил, какой у Кайсы чуткий слух, и не хотел, чтобы тот, заподозрив неладное, вернулся. Для того, что он задумал, было необходимо одиночество.
Костер, оставленный Кайсы, горел ярко, сухие ветки в нем потрескивали и сыпали во все стороны рыжими искрами. К огню пришлось ползти, извиваясь, как уж, отталкиваясь от пружинящего дерна носками, помогая себе подбородком. От костра шел жар, и Федор замер, собираясь с духом. Нет, он не боялся предстоящей боли, но тело, глупое тело, боялось и не желало слушаться. Федор его заставил: сжал зубы, зажмурился и сунул связанные руки в огонь. В первое мгновение он ничего не почувствовал и испугался, что по неосторожности загасил костер, а потом голодное пламя лизнуло кожу…
Хорошо, что он выждал время, потому что выносить эту муку молча не было никаких сил. Человеческая плоть нравилась огню куда больше, чем сыромятная кожа ремня. Федор сначала зарычал, впиваясь зубами в смолистую сосновую ветку, а потом закричал.
Как же ему хотелось прекратить эту добровольную пытку, вытащить руки из огня, но голос в голове нашептывал – не смей, терпи! И Федор терпел из последних сил, моля Бога лишь о том, чтобы не потерять сознание от боли. Он не понял, когда прогорели ремни – только сейчас или давным-давно, просто на самой границе беспамятства почувствовал, что руки его свободны не только от кожи, но и от пут. Собрав остатки воли в кулак, Федор откатился от костра, сбил с рук пламя и, не в силах терпеть эту чудовищную боль, закрыл глаза.
Забвение было недолгим и почти не принесло передышки. Очнулся Федор все от той же боли. Ему осталось развязать лодыжки бесчувственными, сочащимися кровью пальцами… И он развязал. Воспользовался горящей палкой. Палку пришлось держать зубами, щурясь от жара и летящих в лицо искр. Но это уже была не та нестерпимая боль, с этим уже можно было мириться.
Федор не знал, сколько у него ушло времени, но, когда удалось освободиться окончательно, в лесу было уже совсем светло. Хотелось пить. И спать. И умереть прямо сейчас, чтобы больше ничего не чувствовать, не слышать настойчивый шепот в голове. Стараясь держать руки на весу, Федор встал, пошатнулся и едва не упал, но устоял и даже попытался улыбнуться пробивающемуся сквозь густые сосновые лапы солнцу. Он помнил, в какую сторону ушел Кайсы, но даже если бы и не помнил, то не ошибся бы, выбирая путь. Тот, кто поселился у него в голове, знал дорогу. И Федор шел, думая только о том, чтобы не свалиться, не упасть в самом конце пути, потому что ползти он уже не сможет. Он не знал, как далеко оттащил его от озера Кайсы, но надеялся, что не слишком. А потом сухой лесной воздух сделался влажным, потянуло свежестью, послышался едва различимый плеск.
К воде Федор вышел на негнущихся ногах и, почуяв растворенное в ней серебро, сорвался с места, попробовал бежать, но упал на черные камни. Вспыхнувшая в обожженных руках боль оглушила и, пережидая ее, Федор затаился, перестал дышать. От цели его отделяло всего несколько шагов, нужно было лишь решиться на последний рывок. Он лежал, прижавшись щекой к черной гальке и с равнодушной отстраненностью наблюдал, как озеро, словно гигантский спрут, тянет к нему свои щупальца, как проскальзывают между камней серебряные ручейки, пробираются все ближе, касаются окровавленных пальцев, забирают боль и возвращают утраченные силы. Он дошел…
Встать получилось сначала на колени и только потом на ноги. Озерная вода отхлынула, приглашая за собой, а шепот в голове исчез. Теперь ему не нужен был проводник. Он дошел.