Уклоняться я не смею: для меня очень важно вновь стать одним из «дружественных журналистов», потому что им будут предоставляться особые материалы во время Шахтинского процесса.
Вайнштейн утверждает, что в молодости он был романтиком и считал, что цензура и вранье в газетах – это однозначное зло. Но со временем его взгляды переменились.
– Вы уж определитесь, что вам нужно: результат или борьба за принципы как таковые, – посмеивается он надо мной. – Перед Советским Союзом стоит задача: нам надо перетащить сто пятьдесят миллионов человек из средневековья в современность. Народ у нас темный, и все ваши «неотъемлемые человеческие права» – это для него пустой звук. С ним надо разговаривать на его языке – и тогда он поймет вас.
– И что же это за язык? – недоумеваю я.
– Пословицы, поговорки, заклинания и молитвы. Нам нужно объединить народ и заставить его работать бесплатно. Не потому что мы жадные, а потому что у государства нет денег, и они ни откуда не появятся до тех пор, пока мы не построим собственную промышленность.
По словам Вайнштейна чистки, которые проходят по всей стране, – это ритуальное очищение перед великим подвигом индустриализации. Так в старину ходили в битву: сначала пост, молитва и покаяние, а потом мужички несутся с кольем на врага в полной уверенностью, что с ними Бог. И нередко побеждают, потому что сила духа – это великое оружие.
– Если цензура исчезнет и в газетах будут писать правду, то что мы получим в результате? – спрашивает меня Вайнштейн, пряча хитрую улыбку в бороду.
Я вынужден признать, что мы получим массовое недовольство.
– И как ваша правда поможет нам решить проблему индустриализации? Неужели вы хотите, чтобы Россия вновь окунулась в кровавый хаос? Нет, дорогой мистер Рогов, мы пойдем другим путем!
Впрочем, этот «другой путь» тоже не блещет гуманностью. Советские газеты буквально нашпигованы требованиями «уничтожить паразитов», «раздавить гадину», «вырвать жало» и т. п. Враги (вернее те, кого большевики объявили врагами) начисто лишаются человеческих черт: этих «нелюдей» не надо жалеть – потому что это «отродье», «охвостье» и «труха, которой нет места в нашей жизни». Собственно, их и не жалеют.
По заданию Оуэна я регулярно хожу на очистительные партсобрания. Все они сопряжены со странным массовым явлением: люди каются в грехах, которые они вовсе не могли совершить.
Вероятно, Вайнштейн прав: тут не обходится без бытовой магии и суеверий. Многим кажется, что мир справедлив, и беда не должна коснуться «чистых» людей, – поэтому если ты покаешься и освободишься от грехов, то таким образом спасешься. Тут неважно, что правда, а что нет, – это взаимодействие с непостижимыми высшими силами, с которыми можно договориться лишь с помощью обряда и волшебных слов.
Все это происходит потому, что люди совершенно потерялись. Достоверной информации ни о чем нет, все решения о судьбах страны принимаются тайно – где-то в высших сферах, а тебе остается только молиться, чтобы божественная молния не ударила лично тебя и твоих близких.
Я отчасти согласен с Вайнштейном: правда бывает разрушительной, но в человеке нельзя убить стремление познать правду. Если он не в состоянии до нее докопаться, он начинает придумывать небылицы, а от этого проблемы не решаются. Все это сравнимо с открытой раной, которую можно почистить и зашить, и с жутким нагноением, скрытым глубоко внутри.
Я пытаюсь объяснить Вайнштейну, что последнее гораздо опаснее, но он лишь укоризненно качает головой:
– Это неправильная аналогия. Мы несемся в скором поезде, потому что нам надо догнать передовые капиталистические страны. Нам некогда останавливаться, наша задача – так отладить государственную машину, чтобы она без сбоев перерабатывала топливо и крутила колеса.
– Топливо – это люди? – уточняю я.
Но Вайнштейна мало занимает этот вопрос. Глаза его горят, а тонкие смуглые пальцы сплетаются в замок.
– Вы, иностранные журналисты, можете либо помочь нам сделать великий рывок в будущее, либо подкинуть нам песок в смазку. Мы его, конечно, перемелем, но подумайте – что вам за радость от того, что наша страна будет и дальше прозябать на задворках Европы? Неужели вы действительно желаете нам зла?
– Нет, не желаем, – отвечаю я, и лицо Вайнштейна озаряет сияющая улыбка.
– Это замечательно! Тогда не надо заострять внимание на наших недостатках. Пусть ваши читатели полюбят нас – это единственное, чего мы хотим от Запада. А если вы будете сеять в людях презрение и ненависть, дело кончится новой войной. Разве вы хотите войны?
Если я когда-нибудь встречусь с товарищем Сталиным, я обязательно намекну ему, что Вайнштейна надо поставить патриархом новой большевистской церкви Пролетарского Святого Духа. Из него выйдет выдающийся пастырь.
4.
Все ждут начала Шахтинского процесса. Очень много непонятного: почему это дело раздули до небес и готовят его с тем же размахом, что и Олимпиаду в Амстердаме? В чем смысл этого действия? Это будет акция устрашения или речь пойдет о правосудии?
На Западе все теряются в догадках: неужели «наши» действительно сумели провернуть столь масштабную операцию и в течение долгих лет планомерно разрушали советскую экономику? Кто мог организовать и направлять вредителей? Британская разведка? Немецкая? Польская? Какая-нибудь масонская ложа или тайный религиозный орден?
Из Лондона непрерывным потоком идут инструкции и требования; решается мое профессиональное будущее, и я с утра до вечера бегаю по Москве, чтобы раздобыть ответы на вопросы редакции.
Все это делается ради Китти, но из-за моей занятости я почти не уделяю ей внимание. А она отчаянно тоскует по мне – в особенности после того, как я запретил ей играть с Татой.
Подменить меня некому: Галя тоже вечно в разъездах, и когда она добирается до нашей квартиры, то валится с ног от усталости.
От Капитолины и вовсе никакой пользы: она сходит с ума от беспокойства за своих деревенских родственников. На селе творится черт знает что: из городов приезжают вооруженные активисты, ищут припрятанный хлеб и заставляют крестьян продавать его по государственным ценам – а на эти деньги ничего не купишь. Иной раз с мужиками расплачиваются облигациями государственных займов или расписками – то есть попросту грабят.
Несколько раз я приходил домой и обнаруживал Китти под кроватью – она пряталась там, положив на себя мои перчатки:
– Я представляю, что ты меня обнимешь.
Я чувствую себя преступником и стараюсь раздобыть для нее шоколадные конфеты, игрушки и книги, но, разумеется, это не помогает.