• Мы достойны развернутых научных исследований в области охраны здоровья в свете увеличившейся продолжительности жизни.

Революция!

Некоторым кажется, что мы требуем слишком многого. Да, зачинщики переворотов ведут себя именно так. Если мы движемся в сторону беспрецедентной продуктивности и жизнеспособности на протяжении всей жизни, не время занижать свои требования. Революция в продолжительности жизни побуждает нас заострить внимание общества, которое должно признать наш вклад и оказать разумную и заслуженную нами помощь. В конце концов, старость – удел всего человечества; нужно объединить наши цели и усилия.

Давайте действовать – вместе и поодиночке, – чтобы покончить с эйджизмом (дискриминацией по возрасту) и апатией.

Глава 20. Все мы смертны

Без вездесущей мысли о смерти жизнь пресна.

С таким же успехом вы могли бы питаться яичным белком.

Мюриэл Спарк

Неизвестно, где поджидает нас смерть: значит, будем считать, что она повсюду. Привычка к смерти – есть привычка к свободе. Человек, приученный умирать, не приучен быть рабом.

Мишель де Монтень

ИТАК, ЕСЛИ ВЫ ДУМАЕТЕ, ЧТО ЭТО ОТВРАТИТЕЛЬНО, НЕ СТОИТ читать эту главу. Попытайтесь на минутку представить, что было бы, если бы мы жили вечно. Жизнь потеряла бы всякую стройность, всякий смысл. Смысл же придает напряженная неизвестность того, что ей противостоит: молчание – ничто без звука, доброта – ничто без подлости, радость без печали превращается в рутину. Чего еще ждать, спустя какое-то время после того, как мы добились того, чего хотели, или того, в чем нуждались? Продолжать вечно делать одно и то же? Опять двадцать пять. Никакой спешки, никаких стимулов. Если время бесконечно, отдельные моменты теряют свою ценность.

Мы моделируем не только свою старость, чем я занимаюсь в последние двадцать с небольшим лет. Я также моделирую свою смерть. Возможно, некоторых это шокирует, кажется отвратительным. В 1970 году певец Майкл Джексон навестил меня в Санта-Барбаре. Я распечатала для него фотографию того места на краю отвесной скалы на побережье Тихого океана, где я хотела бы упокоиться, – и была потрясена, когда он взволнованно вскрикнул: «Нет! Нет!»

Я с сыном, дочерью, и своей мачехой Ширли Фонда на торжественном представлении почтовой марки с фотографией моего отца Генри Фонды.

Ему было непонятно и пугало то, что я с такой легкостью говорю о своей смерти. Может быть, это счастье, что он ушел из жизни так, как ушел. Не могу представить его спокойную старость.

Время от времени я делаю над собой усилие и воображаю себя глубокой старухой. Вижу себя лежащей в кровати, слабой и иссохшей. Я ощущаю мягкую шерсть своей собаки (увы, вероятно, это будет уже другая собака!), свернувшейся у меня под рукой. Меня окружают дети и внуки. Большинство моих друзей моложе меня, и они тоже, если позволяют обстоятельства, навещают меня. Я знаю, что больше всего мне хочется увидеть любовь на их лицах. Я знаю: отрезок жизни, отделяющий меня от настоящего момента до воображаемого, я должна прожить так, чтобы заслужить любовь. Я знаю: чтобы суметь распознать эту любовь и ответить на нее, мой ум должен быть живым. Я знаю, что, умирая, я хотела бы передать им свою любовь и внушить, что своевременная смерть – обыкновенный отрезок жизни. Моя подруга Джоан Галифакс, проповедник дзэн-буддизма, которой приходится работать с умирающими людьми, писала, что «у нас есть предчувствие, что в момент смерти высвобождается какой-то фрагмент вечности, живущий внутри нас»1.

Еще Джоан рассказала мне о своем отце. За два дня до смерти сиделка, склонившись к нему, спросила: «Что вы чувствуете, мистер Галифакс?», на что он ответил: «Все!» Мне бы хотелось суметь сказать то же самое перед смертью: «Я чувствую все, полную взаимосвязь и взаимозависимость между нами всеми». Понимаю, что для этого я должна научиться быть открытой, уступчивой, наполнить любовью свое сердце – а это непросто. Придется потрудиться.

Признаюсь, что склонна все планировать, опираясь на собственные соображения, и понимаю, что не должна быть слишком эгоистичной, настаивая на этом рассказе о смерти, ведь подобные вещи обычно срабатывают не так, как мы себе представляем. Тем не менее осознание неизбежности смерти помогает мне полнее прожить каждый новый день.

Пока я писала эту книгу, снялась в фильме во Франции – впервые после сорокалетнего перерыва я заговорила по-французски! (Вот вам отличная тренировка ума и активация когнитивных функций высшего порядка!) Одной из причин, побудивших меня сняться в этой кинокартине, было то, что моей героине грозила неминуемая смерть от рака толстой кишки. Она сооружает прекрасную, увитую виноградной лозой беседку, и хочет, чтобы ее под ней похоронили. («Мне хочется по-прежнему принимать гостей, – говорит она подруге, – и, кроме того, ряды надгробий – это не мой стиль».) Там у меня есть любимая сцена, когда она говорит гробовщику, что ей не нравятся классические коричневые и черные гробы и она хотела бы покоиться в розовом. «Мы умираем только раз в жизни, – говорит она торговцу, – и так хочется удивить гостей в день своих похорон!»

Справедливо, что никто из нас не знает, от чего умрет и когда это произойдет. Но все мы знаем, что смертны. Возможно, я могу умереть внезапно или буду уходить долго и болезненно. Но я узнала о набирающем силу паллиативном уходе и познакомилась с такими удивительными людьми, как Джоан Галифакс, которые умеют ухаживать за умирающими, облегчая жизнь им и их семьям. Я хочу увидеть человека, который был бы рядом со мной и близкими, когда придет мое время.

Я говорила со своими детьми о том, как им следует поступить с моим телом после смерти. Надеюсь, что не умру в хосписе. Если же случится умереть там, хотелось бы, чтобы они выдержали натиск сиделок, забрали мое тело, обмыли, завернули в саван, положили в яму на моем ранчо в Нью-Мексико и засыпали землей. Я хочу, чтобы повторился естественный цикл. Я старалась легко жить на этой планете. Почему же должна тяжело умирать? Я сказала детям, чтобы они поставили мне простую могильную плиту, а не ломали себе голову. Мне нравятся могилы и могильные камни, всегда нравились. Они позволяют прикоснуться к духовному миру. Я говорила, что мой отец был кремирован, но не захоронен. Если бы у него было надгробие, я могла бы присесть рядом, дотронуться до него – и мне легче было бы представить, будто он рядом со мной.

Я рада, что уже обо всем подумала, даже если мне повезет – и этого не произойдет в следующие двадцать или тридцать лет! Я благодарна судьбе за то время, которое провожу с моим внуком Малколмом. На момент написания этой книги ему – одиннадцать лет, мы катаемся на квадроцикле по моему ранчо в Нью-Мексико. Я объясняю ему, что делаю на ранчо как хозяйка этих земель. Я рассказываю, почему срубила так много деревьев в своем поместье: деревья стали расти слишком густо с тех пор, как мы запретили поджигать леса, так что теперь не хватает воды для разросшегося леса, долины пересыхают, не давая расти траве и кустам, которыми питаются дикие животные, а из-за короедов пейзаж превращается в коричневую пустошь. Я объясняю, что мы оставляем спиленную древесину на земле, чтобы образовывался перегной и задерживалась вода, и рассказываю о том, что в природе все умирает, чтобы могло прорасти новое. Я говорю ему, что однажды ответственность за эту землю, возможно, ляжет на него и его братьев и сестер, поэтому он должен быть внимательным. Надеюсь, я вовремя внушила ему чувство конечности вещей и бесценность времени.