– За мои учебники платит мама, – говорит она. – Твоих денег на меня и цента не истрачено. Я лучше с голода умру.
– Да? – говорю я. – Скажи это своей бабушке и послушай, что она скажет. Что-то вроде ты не совсем голой ходишь, – говорю я, – хоть эта штукатурка у тебя на морде и прячет куда больше, чем все прочее, что на тебе надето.
– Хоть один цент на это пошел из твоих или ее денег? – говорит она.
– Спроси свою бабушку, – говорю я. – Спроси ее, что сталось с этими чеками. Помнится, ты видела, как она один такой сжигала. – Она даже не слушала. Лицо у нее было все облеплено краской, а глаза злые, как у дворняжки.
– Если бы я подумала, что на это пошел хоть один твой или ее цент, знаешь, что я сделала бы? – говорит она и хватает себя за платье.
– Так что бы ты сделала? – говорю я. – Напялила бы на себя бочку?
– Я бы тут же разорвала его в клочья и вышвырнула на улицу, – говорит она. – Может, ты мне не веришь?
– Конечно, разорвала бы, – говорю я. – Ты только и делаешь, что их рвешь.
– Вот сам увидишь, – говорит она. Вцепилась в воротник обеими руками и дернула.
– Только порви это платье, – говорю я, – и я тут же на месте задам тебе такую порку, что ты до конца жизни не забудешь.
– Вот гляди, – говорит она. Тут я увидел, что она и в самом деле старается порвать его, содрать с себя. К тому времени, когда я остановил машину и схватил ее за руки, на нас глазело уже человек десять, не меньше. Это меня до того взбесило, что я на минуту как ослеп.
– Только попробуй еще раз, и ты у меня пожалеешь, что на свет родилась, – говорю я.
– Уже жалею, – говорит она. И перестала, а потом глаза у нее сделались какие-то странные, и я говорю себе: если ты заревешь тут, в машине, я тебя выпорю. Я тебя в порошок сотру. На свое счастье, она не заревела, а потому я выпустил ее руки и поехал дальше. Хорошо хоть, что мы были возле переулка и можно было свернуть и объехать площадь стороной. На участке Бирда ставили шатер. Эрл еще вчера дал мне две контрамарки за афиши в наших витринах. Она сидела, отвернувшись, и грызла губы.
– Уже жалею, – говорит она. – Не понимаю, зачем я вообще родилась.
– А я вот знаю человека, который никак не разберется и в том, что ему про это известно, – говорю я. Я остановился перед школой. Только что дали звонок, и последние из них как раз входили в дверь. – Ну, хоть раз ты не опоздала, – говорю я. – Так как же: войдешь и останешься там или мне пойти с тобой? – Она вылезла и хлопнула дверцей. – Запомни, что я говорю, – говорю я. – Я ведь не шучу. Если я опять услышу, что ты прячешься по задворкам с одним из этих поганых сопляков.
Тут она обернулась.
– Я не прячусь по задворкам, – говорит она. – Пусть кто хочет знает, что я делаю.
– Все и знают, – говорю я. – Каждый человек в городе знает, что ты такое. Но больше я этого не потерплю, слышишь? Мне-то все равно, что бы ты там ни делала, – говорю я. – Но у меня в городе есть положение, и я не допущу, чтобы моя родственница вела себя, как черномазая девка. Слышишь?
– Мне все равно, – говорит она. – Я скверная, и попаду в ад, и мне все равно. Уж лучше быть в аду, чем там, где ты.
– Если я еще хоть раз услышу, что ты не была в школе, так ты пожалеешь, что ты не в аду, – говорю я. Она повернулась и побежала через двор. – Еще хоть раз, запомни, – говорю я. Она не оглянулась.
Я свернул к почте, забрал письмо, поехал дальше к магазину и поставил машину. Когда я вошел, Эрл поглядел на меня. Я дал ему возможность сказать что-нибудь насчет того, что я опоздал. Но он сказал только:
– Привезли культиваторы. Ты бы помог дядюшке Джобу управиться с ними.
Я пошел на задний двор, где старик Джоб распаковывал ящики со скоростью три болта в час.
– Тебе бы у меня работать, – говорю я. – Каждый второй черный бездельник в этом городе жрет у меня на кухне.
– Я работаю, чтоб был доволен тот, кто платит мне вечером в субботу, – говорит он. – А потому слушать всяких прочих у меня времени нету. – Он свинтил гайку. – Да и кто нынче в здешних краях работает. Разве что долгоносики, – говорит он.
– Ну, так скажи спасибо, что ты не долгоносик, – говорю я. – А то пока тут с культиваторами тянут, ты бы, глядишь, и до смерти заработался.
– Оно правда, – говорит он. – Какая она жизнь у долгоносиков-то. Работают на жарком солнце каждый божий день и в дождь и в ведро. И крылечка-то у них нет, чтоб посидеть да посмотреть, как растут арбузы, и от субботы им никакого проку.
– Ну, получай ты жалованье от меня, – говорю я, – тебе тоже от субботы особого проку не было бы. Давай вытаскивай эти штуки из ящиков и волоки внутрь.
Ее письмо я вскрыл первым и вынул чек. Одно слово – женщина. С опозданием на шесть дней. А они еще твердят мужчинам, будто могут сами вести дела. Интересно, долго ли продержится делец, который думает, будто первое число бывает шестого. Чего доброго, когда придет справка из банка о состоянии счета, этой тут втемяшится узнать, почему я вдруг положил мое жалованье на депозит только шестого. О таких вещах женщина никогда не подумает.
«Я не получила ответа на мое письмо о пасхальном платье для Квентин. Оно дошло благополучно? Я не получила ответа на два моих последних письма к ней, хотя чек, вложенный во второе, был кассирован вместе с другим чеком. Не больна ли она? Сообщи мне немедленно, или я сама приеду узнать, в чем дело. Ты обещал писать мне, если ей что-нибудь понадобится. Жду от тебя письма до десятого. Нет, лучше немедленно телеграфируй. Мои письма к ней ты вскрываешь. Я это знаю, как если бы видела своими глазами. Немедленно телеграфируй мне о ней по этому адресу».
Тут Эрл начал кричать на Джоба, а потому я убрал их и пошел немного его расшевелить. Здешним краям нужна белая рабочая сила. Пусть-ка эти поганые черные лентяи поголодают годик-другой. Может, тогда бы они поняли, как им вольготно живется.
Время шло к десяти, и я прошел в магазин. Там был коммивояжер. До десяти оставалось минут десять, и я пригласил его пойти выпить кока-колы. Мы заговорили о видах на урожай.
– Пустое дело, – говорю я. – Хлопок – пожива для спекулянтов. Они морочат фермерам голову всякими посулами, ну, те и рады стараться – собирают урожай побольше, чтобы они могли крутить на бирже двойную игру и облапошивать дураков. И вы думаете, фермеру от этого что-нибудь перепадает, кроме обгорелой шеи и горба на спине? Вы думаете, человек, который набивает мозоли, выращивая его, получает хоть на цент больше, чем только чтоб с голоду не умереть? – говорю я. – Если урожай большой, его хоть и не собирай, а маленький, так и очищать нечего. И все ради чего? Чтобы чертова шайка нью-йоркских евреев, я имею в виду не людей еврейской религии, – говорю я. – Я знавал евреев, которые были образцовыми гражданами. Может, и вы тоже, – говорю я.
– Нет, – говорит он. – Я американец.
– Извините, – говорю я. – Я каждому человеку отдаю должное, не важно, какая у него религия или еще там что-нибудь. Против евреев я лично ничего не имею, – говорю я. – Просто у них порода такая. Вы же согласитесь, что они ничего не производят. Приходят в новые края вслед за пионерами и продают им одежду.