Магистру не понравилось подобное высокомерие.
— Дорогой Максимилиан, я имею в виду именно Людовика Шестнадцатого. Казнь этого человека в качестве гражданина Капета не представляет для нашего братства ни малейшего интереса. Для нас важно, чтобы приговор обрушился на голову короля Франции, потомка Филиппа Четвертого.
Робеспьер не посмел возразить. Оратор, нагонявший ужас на своих противников, хранил молчание, в котором было что-то постыдное. Чтобы совершенно не потерять лицо, он надолго припал к бокалу и опустошил его до капли.
— Возможно, комиссия по установлению даты казни соберется завтра.
— Нет, Максимилиан, в этом вопросе задержек быть не должно. Возмущения, которые могут возникнуть как внутри Франции, так и за ее пределами, создадут для нас серьезные проблемы. Это совершенно недопустимо. Со всем надо покончить как можно скорее. Чем раньше, тем лучше!
— Неужто вы чего-то опасаетесь?
— Речь сейчас не о страхах, Максимилиан, а о том, чтобы исключить любые события, способные помешать казни. Народ часто меняет свое мнение. В этом он подобен флюгеру. Все зависит от того, откуда подует ветер. Роялисты по-прежнему сильны, монархические державы надеются на лучшее. Прямо сейчас почтовые голуби разлетаются на все четыре стороны. Нам необходимо поторопиться.
— Мы можем устроить казнь через две недели.
Магистр покачал головой.
— Две недели! Да это целая вечность! За десять дней австрийцы, пруссаки, испанцы и даже русские откроют наступление по всем фронтам!
— Мы управились бы и за десять дней, — промямлил Робеспьер.
— Слишком долго! Голова Людовика Шестнадцатого должна покатиться в течение пяти дней. Ты знаешь, сколько времени потребовалось Филиппу Четвертому, чтобы казнить Жака де Моле? — Магистр не стал дожидаться отзыва Робеспьера и ответил сам: — Восемь часов, Максимилиан. Всего восемь часов!
— Я сделаю всю возможное, чтобы… — Политик произвел в голове подсчет. — Чтобы его отправили на гильотину двадцать первого числа.
— Я убежден в том, что формулировка «сделать все возможное» означает назначить казнь именно на этот день.
Магистр поднялся, Робеспьер тотчас вскочил на ноги. Встреча подошла к концу.
Магистр в знак доверия похлопал революционера по плечу и проводил до двери, нашептывая на ухо:
— Пять дней, Максимилиан, пять дней. Ни единым больше.
Голос его звучал мягко, что ни в коей мере не отменяло категоричности приказа.
Сразу после того как Робеспьер покинул дворец «Три гусыни», двое мужчин, встречавших его у дверей, поднялись в зал с нимфами, собрали вещи и сопроводили магистра до кареты, которая только что подъехала к дверям. Пассажиры заняли свои места.
Как только дверца кареты захлопнулась, магистр произнес:
— В надлежащий момент от Робеспьера придется избавиться.
Его голос был еще более холодным, чем ледяная стужа, царящая на парижских улицах.
Холодно было не на шутку, хотя первые лучи восходящего солнца предвещали ясную погоду. Двадцать первого января на небе не появилось ни облачка. Все подсказывало, что наступает особенный день.
Возле тюремных ворот собралась толпа. Несколько отрядов солдат и рой национальных гвардейцев пытались расчистить дорогу для кареты.
Вскоре после девяти утра раздался скрип петель. Распахнулись большие ворота старой крепости Тампль, которую теперь использовали в качестве тюрьмы для врагов революции. Выкрики сержантов, отдававших команды солдатам, перекрывали гул толпы.
В полумраке въездных ворот показалась лошадь. Она тянула зеленую карету, внутри которой можно было различить Людовика Шестнадцатого. Бывший король крепко вцепился в решетку, закрывавшую окно.
Это зрелище заставило умолкнуть всех говорунов. Перед тюрьмой вдруг воцарилась напряженная тишина. Фигура короля, хотя и поверженного, сохраняла некое величие.
Потом из всеобщего молчания, нарушаемого лишь скрипом колес и цокотом копыт, вырвался отчаянный крик:
— Предатель! Предатель Франции!
Этот вопль был подхвачен целым хором голосов, на редкость слаженным:
— Капет — предатель!
— Смерть! Смерть предателям!
Горожане толпились по обе стороны дороги и бурно выражали свою радость. Зато слухи, облетевшие весь Париж, не внушали спокойствия властям.
Злые языки поговаривали, что люди, прибывшие из северо-восточных департаментов, особенно из Вандеи, готовят монархический переворот. Беглые дворяне возвращаются, чтобы защитить своего короля.
Вести, приходившие из-за рубежей Франции, тоже вселяли тревогу. Путешественники утверждали, что австрийцы и пруссаки стягивают большие войска на берег Рейна, а на юге, в Пиренеях, собираются отряды испанцев.
Пронесся также слух о том, что в последний момент смертная казнь короля будет заменена пожизненным заключением. По этому поводу вспыхивало немало споров и потасовок. Все единодушно считали обвиняемого виновным. Разногласия на улицах, как и в стенах Национальной ассамблеи, начались в момент определения меры наказания. Париж бурлил от сплетен и перебранок.
Правительство республики предвидело такую ситуацию и сосредоточило в столице восемьдесят тысяч национальных гвардейцев. В стратегически важных местах были выставлены три тысячи шестьсот до зубов вооруженных солдат. Еще бы — ведь не каждый день король отправляется на гильотину!
Уличная толчея превратилась для осужденного в крестную муку. Карета двигалась медленно, лошадка трусила устало. Брань, которой парижане осыпали Людовика, вспыхнула с новой силой после секундного молчания.
На площади Революции, в центре которой возвышалась гильотина, яблоку было негде упасть. Осужденного поносили со всех сторон, хотя можно было заметить и молчаливо стоявших зрителей, на лицах которых читалась печаль.
Когда карета проезжала мимо особенно активной группы санкюлотов, стражникам пришлось применить силу, чтобы сдержать самых ярых.
Оскорбления переросли в рев:
— Убийца!
— Изменник!
— Подлец!
Людовика Шестнадцатого будто бы вовсе не касалось все то, что происходило вокруг. Голову он держал прямо. Взгляд его застыл в какой-то неясной точке. Такое поведение человека, приговоренного к смерти, поубавило пылу даже у самых горячих крикунов. Они-то рассчитывали на то, что король будет умолять о снисхождении.
Лошадка послушно остановилась у подножия эшафота, окруженного тремя рядами солдат. С одной стороны выстроилась сотня барабанщиков, в любую минуту готовых отбить дробь. В нескольких шагах от них расселась на табуретах группа неряшливо одетых женщин. Все они что-то вязали длинными спицами. Эти гражданки прославились на весь Париж своими яростными оскорблениями и насмешками. Они появлялись в первых рядах при каждой публичной казни.