— Я хотел выразиться в том же духе, — отозвался Уилсон, стараясь сохранять бодрость если не духа, то хотя бы голоса.
Теперь они смотрели на капитана еще настойчивее, и он понял, что самое время…
— Полностью согласен с вашим мнением, джентльмены. Окончательное решение наше будет таковым, — проговорил Скотт после небольшой паузы, — если к завтрашнему дню погода не улучшится, вопрос о походе к складу больше не возникает. Наша палатка остается в этом лагере, как списанное со службы судно, — на вечном якоре. Не знаю, сколько дней мы сумеем продержаться, но будем исходить из того, что свою судьбу мы уже избрали.
— Жаль только, что нет возможности помыться и сменить белье, как подобает перед роковым исходом, — пробормотал Бауэрс.
— Вечером вы, доктор Уилсон, как всегда, совершите осмотр. Последний осмотр.
— Это правильно, господин капитан. Следует вести себя как всегда, чтобы не запаниковать.
— Судя по всему, боли в обмороженных ногах будут причинять нам страшную боль. Тем не менее таблетки опиума следует использовать экономно, чтобы хоть немного уменьшать наши страдания.
— Это последнее, на что мы еще можем рассчитывать, — поддержал его врач.
— Но если стихия угомонится еще ночью, мы снимемся и уйдем, — решительно заявил Бауэрс. — Немедленно снимемся и уйдем.
Капитан ответил не сразу. Он понимал, что вряд ли пурга уймется, но понимал и то, что лейтенант, хоть и был смертельно уставшим, истощенным, но все еще чувствовал себя относительно здоровым. Скотт знал, что ноги и руки Генри лишь слегка подморожены, и если бы ему удалось добраться до склада, основательно подкрепиться там и отдохнуть, возможно, он и спасся бы. Понятно, что все естество лейтенанта бунтовало; он вел себя теперь как человек, которого приговорили к смертной казни, но который ни морально, ни физически не готов был смириться с этим приговором.
— Вы не согласны с этим, господин капитан первого ранга? — вызывающе спросил лейтенант.
— Мы снимемся, как только вы как навигатор решите, что это имеет хоть какой-то смысл. Такой вариант ответа вас устраивает?
— Вполне, — все с тем же бунтарским вызовом в голосе проговорил Бауэрс.
— В таком случае будем считать, что бунт на корабле отменяется?
— Дисциплина в экспедиции, особенно там, на основной базе, поддерживалась значительно жестче, чем на любом военном корабле, подчиненном самому суровому командиру [62] .
— Кстати, напомню вам, лейтенант, что мы находимся в экспедиции, организованной Военно-морским флотом Его Величества и что важным условием зачисления в ее состав не только военных, но и гражданских лиц, было обязательство каждого претендента придерживаться субординации и суровой флотской дисциплины.
— Никогда не забывал об этом, сэр, — сухо парировал лейтенант. — Полагаю, что вам не в чем упрекнуть меня.
— До сих пор я тоже так полагал. Поэтому надеюсь, что мое мнение о вас, лейтенант, не изменится.
— Как и обо мне, — счел необходимым добавить Уилсон, понимая, что Скотт не зря затеял этот разговор; он явно пытается сохранить дисциплину в группе.
— Именно по этой причине все гражданские специалисты, входившие в состав научной группы, были уравнены в правах с офицерами, а обслуживающий персонал приравнен к младшим флотским чинам.
— Что, как видим, вполне оправдало себя, сэр, — смиренно признал Уилсон, стараясь таким образом усмирить уже самого капитана.
Разговор о дисциплине как-то незаметно натолкнул Скотта на мысль написать письмо своему бывшему командиру, вице-адмиралу Френсису Чарльзу Бриджмену. Одному из тех людей, которые были причастны к его собственному «морскому воспитанию» — трудному и суровому.
«Дорогой мой сэр Френсис! — с некоторым волнением писал он. — Боюсь, что мы готовимся к завершению: не выкрутиться. Пишу несколько писем, надеясь, что они когда-нибудь будут доставлены. Хочу поблагодарить Вас за дружбу, которой Вы награждали меня в последние годы, и сказать вам, как приятно мне было служить под Вашим командованием. Хочу сказать Вам, что я не был слишком стар для этой работы. Первыми сдали люди, которые моложе меня… В конце концов мы показали хороший пример своим землякам, если не тем, что попали в сложное положение, то тем, что встретили его, как мужчины. Мы могли бы справиться, если бы бросили больных. Прощайте».
Перечитав написанное, Скотт уловил в словах «если бы бросили больных» некий то ли упрек, то ли намек на то, что мысль такая — бросить своих товарищей — у него все же возникала. Но зачеркнуть их не решился. Разве он не имеет права обратить внимание адмирала и на столь деликатное обстоятельство?
Даже лежа в спальном мешке, в палатке, Бауэрс чувствовал, что за тканью их пристанища температура опустилась до минус сорока, а порывы ветра были такими, что, казалось, их полярное убежище вот-вот будет оторвано от ледяного покрова вместе с обитателями. Тем не менее лейтенант счел своим долгом выбраться из теплого мехового кокона.
— Пойду, разведаю обстановку, сэр, — уведомил он Скотта. — Заодно осмотрю старые сухарные мешки, возможно, там остались какие-нибудь крохи.
— Мы всегда помнили, что вы — наш главный навигатор и снабженец, — подбадривающе проговорил капитан, еле сдерживая при этом стон.
Чувствовал он себя отвратительно: жутко болели обмороженные ноги, ощущение голода обострялось легким поташниванием и какими-то странными резями в животе, а каждый удар пульса глухо отзывался в чугунно тяжелеющих висках.
Понимая, что с каждым днем состояние его будет ухудшаться, Роберт извлек из сумки дневник, зажег лампу, горючее в которой заканчивалось, и, пододвинувшись к выходу, где было светлее, лихорадочно принялся составлять очередное письмо, на сей раз вице-адмиралу Джону Кинсей-Крайстчерчу.
«24 марта 1912 года. Дорогой мой Кинсей! Боюсь, что с нами все кончено — четырехдневная пурга, как раз, когда мы собирались идти к последнему складу. Мои мысли часто обращались к Вам. Вы были верным другом. Уверен, что Вы доведете экспедицию до конца.
Мысли мои о моей супруге и сыне. Сделаете ли Вы для них то, что сможете, если этого не сделает страна? Мне хочется, чтобы у мальчишки была удачная жизнь [63] , однако Вам хорошо известны мои обстоятельства. Если бы я знал, что жена и мальчик обеспечены, то не очень жалел бы, оставляя этот мир, потому что уверен, что стране не придется краснеть за нас. Наше путешествие оказалось самым длительным из всех ныне известных, и ничто, кроме того, что нам исключительно не повезло, не заставило бы нас потерпеть неудачу во время возвращения. Мы побывали возле Южного полюса, как и намеревались. Прощайте. Приятно было вспомнить Вас и Вашу доброту. Ваш друг Р. Скотт».