— Мнение лейтенанта вы уже слышали, док. Что вы теперь скажете? По-прежнему намерены упорствовать?
— Намерен, джентльмены, по-прежнему намерен. И вам известно, почему я прибегаю к такому упорству. Потому что не имею морального права выдавать таблетки опиума людям, которые помышляют о самоубийстве, — как можно жестче объяснил Уилсон.
Все трое поняли, что разговор зашел в тупик и вопросительно посмотрели на начальника экспедиции, который в это время спокойно стягивал с себя ночные сапоги, чтобы переобуться в походные. При этом делал вид, что в палатке ничего из ряда вон выходящего не происходит.
— Почему вы молчите, господин капитан? — первым не выдержал Уилсон.
— Если для того, чтобы вы выдали Отсу порцию таблеток, требуется мое распоряжение, то считайте, что вы его уже получили, — хрипло проговорил Скотт.
— Вы не имеете права отдавать такие распоряжения. Я же, как врач, имею право их не выполнять.
— Я требую только одного, доктор, — права самому выбрать день, который сочту подходящим для своего вечного упокоения, — с неожиданной смиренностью напомнил ему Отс.
— Христианин, который совершил самоубийство, не может рассчитывать ни на отпущение грехов, ни на вечное упокоение, — резко возразил Уилсон.
— До сих пор мне представлялось, что в нашей группе вы оказались в качестве врача, а не в качестве священника. Поэтому не утруждайте себя проповедями.
— Если я подчинюсь вам, двум потенциальным самоубийцам, и выдам средство для убиения самих себя, то и сам буду чувствовать себя… убийцей. А мне, как христианину, это претит.
— Господин капитан, сэр, — обратился лейтенант Бауэрс к начальнику экспедиции, — вы должны разрешить наш конфликт. Ведь не исключено, что завтра вам самому понадобятся эти таблетки.
— Меня не покидает ощущение, лейтенант, — мрачно ответствовал Скотт, — что они нужны мне уже сегодня, причем прямо сейчас. Поэтому не будите в наших душах зверя, доктор, откройте свою аптечку и поделите таблетки поровну между нами тремя. Себе же можете оставить трубку с морфием. Исключительно для обезболивания. Только делайте это быстро, у нас очень мало времени.
— Вы — безумцы! И великие грешники, — почти в отчаянии развел руками Уилсон. Но, с минутку помолчав, окончательно сдался: — Хорошо, сейчас вы получите каждый свою порцию таблеток. Только заклинаю вас: не нужно использовать их для самоубийства. Давайте пройдем отмеренный нам Господом путь с достоинством, приняв все отведенные нам, исключительно за грехи наши, муки, и примем смерть, как подобает христианам.
— С этим трудно не согласится, джентльмены, — едва слышно проговорил полковник флота. — Дадим слово друг другу, что держаться будем мужественно и бороться за жизнь до последней возможности.
Обратившись в этот день, в воскресенье 11 марта, к своему дневнику, Скотт написал: «Ясно, что Отс уже близок к концу. Что делать нам или ему — один Бог знает. После завтрака мы обсуждали этот вопрос. Он — благородный, мужественный человек, и понимает, в каком он состоянии, и все же, по существу, просил совета. Можно было лишь уговаривать его идти, пока хватит сил».
Дописав это предложение, капитан вдруг засомневался, стоит ли рассказывать о том, как в группе возник конфликт из-за таблеток опиума, но, поразмыслив, решил, что умолчать о нем было бы неправильно.
«Наше совещание, — поведал он дальше, стремясь остаться правдивым перед лицом житейской правды, — имело один положительный результат: я попросту приказал Уилсону дать нам средство для того, чтобы мы могли покончить с нашими страданиями. Уилсон вынужден был послушаться, иначе мы разломали бы аптечку. У каждого из нас теперь по тридцать таблеток опиума, а ему мы оставили трубку с морфием. Этим и закончилась трагическая сторона истории».
Закрыв дневник, капитан лег в спальный мешок, прижав тетрадь с записями к груди как величайшую ценность, как спасительный талисман. Он понимал, что развязка судьбы не только Отса, но и всех их, убийственно близка и что о последних днях их бытия остальные члены экспедиции, их современники и потомки, будут судить только по его записям. И даже по тому, с каким трудом эти его записи давались в морозные антарктические ночи:
«В темные ночи вести дневник невероятно трудно, — объяснял он потомкам суть этого нелегкого процесса. — Пишущему приходится укреплять фонарь с его мерцающим светом у самого журнала, а когда ветер сотрясает палатку, она наполняется дрожащими тенями. Когда он наклоняется над дневником, от его дыхания на бумаге образуется ледяная корка, на которой карандаш нередко скользит, и иногда, написав несколько строк и поднеся журнал к свету, он убеждается, что сделанную запись невозможно прочесть, так что каждое слово приходится тщательно воспроизводить вторично. Время от времени его ничем не прикрытые пальцы отказываются служить ему, и приходится растирать их, чтобы вернуть к жизни».
— Мы должны сохранить наши дневники, джентльмены, — произнес он вслух, радуясь тому, что спутники не могут видеть его слез. — Мы обязательно должны сохранить их. Тот, кому суждено будет уходить последним, обязан прежде всего позаботиться о дневниках, в строчки которого вливается сейчас остаток нашей с вами жизни.
— Мы позаботимся об этом, сэр, — ответил за всех лейтенант Бауэрс. — Каждый из нас понимает, как это важно.
И капитан обратил внимание, что это был первый случай, когда ни один из членов экспедиции не попытался прекратить разговор о близкой гибели какими-либо оптимистическими утешениями, как это обычно происходило у них в палатке.
…И все же опасения доктора Уилсона по поводу того, что, получив опиумные таблетки, полярники тут же решатся употребить их во избавление от житейских тягот, не оправдались. Даже Отс, который оказался зачинщиком «опиумного бунта», тут же успокоился, искренне извинился перед Уилсоном за свою вспыльчивость и занял свое место позади нарт. Вслед за Лоуренсом так же искренне извинились перед доктором лейтенант Бауэрс и капитан Скотт. Причем оба попытались встать перед ним навытяжку, как подобает в таких случаях офицерам.
— Мы не хотим, чтобы остаток нашего пути прошел под знаком какого-либо недоразумения между вами, доктор, и остальными членами экспедиции, — сопроводил свои извинения Роберт.
— Можете считать, что об этом уже забыто, сэр, — едва сдерживая волнение, заверил его Уилсон. Сам тот факт, что офицеры решили извиниться перед ним, доктор воспринимал с глубокой благодарностью.
— Если мною и моими товарищами и была допущена некорректность, — продолжил капитан, — то продиктована она была исключительно тяжелым физическим и душевным состоянием каждого из нас. И вам, как доктору, это должно быть понятно.
— Я принимаю ваши извинения, джентльмены, — произнес Уилсон тоном, которым папа римский обычно отпускает грехи своей пастве на площади Святого Петра в Ватикане. — Но вы так и не убедили меня в том, что таблетки опиума должны находиться у вас, а не в общей аптечке. И заклинаю: помните о нашем уговоре и христианских заповедях.