– Я ничего такого сегодня не пропустил? – интересуется Манмут.
Не удержавшись от усмешки, Хокенберри рассказывает европейцу о погребальном обряде и самосожжении Эноны.
– Ух ты, обалдеть, – отзывается моравек.
Похоже, он сознательно предпочитает обороты речи, которые, по его мнению, были в большом ходу в ту эру, когда схолиаст впервые жил на Земле. Иногда этот выбор удачен. В основном же, как сейчас, презабавен.
– Не помню, чтобы в «Илиаде» говорилось о прежней жене Париса, – продолжает Манмут.
– Вряд ли это из «Илиады», – соглашается собеседник, задумчиво нахмурив лоб. Нет, вроде бы ничего подобного в его лекциях не встречалось.
– Воображаю, какое драматическое было зрелище, – не скрывает белой зависти европеец.
– Да уж. Особенно всех поразили слова Эноны о том, что Париса на самом деле убил Филоктет.
– Филоктет? – Моравек чуть наклоняет голову вбок; по какой-то причине Хокенберри привык считать этот почти собачий жест знаком того, что приятель копается в банках памяти. – Герой Софокла? – осведомляется он через мгновение.
– Да. Первоначальный предводитель фессалийцев, из Мефоны
– У Гомера я с ним, кажется, не встречался, – произносит Манмут. – И здесь вроде бы тоже, Схолиаст качает головой.
– Ещё по дороге сюда, много лет назад, Агамемнон с Одиссеем оставили его на острове Лемнос.
– С какой стати? – В голосе маленького существа, очень похожем по тембру на человеческий, сквозит неподдельное любопытство.
– Ну, главным образом потому, что от него дурно пахло.
– Дурно? А разве от кого-то из них пахнет хорошо?
Хокенберри изумлённо хлопает глазами. Лет десять назад, воскреснув на Олимпе для новой работы, он и сам так считал, потом притерпелся. Через полгода или около того. «Интересно, может, я тоже…»
– Этот парень вонял особенно сильно, – поясняет бывший служитель Музы. – У него была гнойная язва.
– Язва?
– Змея укусила. Ядовитая. Как раз когда… Впрочем, это длинная история. Знаешь, обычные дрязги: кто-то что-то ворует у богов. Если в двух словах, его нога буквально источала гной, на палубе было не продохнуть от смрада, лучник вопил как резаный и поминутно терял сознание. В конце концов Агамемнон, по наущению Одиссея, попросту высадил старика на остров Лемнос, бросив товарища гнить в одиночестве.
– Но тот почему-то выжил? – уточняет моравек. ; Как видишь. Возможно, боги хранили его для некоей миссии. Правда, боли в ноге терзали беднягу всё это время.
Манмут опять наклоняет голову.
– Понятно… Теперь я вспоминаю пьесу. Лаэртид пустился в обратный путь за сыном Пеанта, как только гадатель открыл ахейцам, что им не покорить гордую Трою без лука, подаренного Филоктету… э-э-э… Гераклом.
– Ну да', лук перешёл к нему по наследству, – кивает Хокенберри.
– Погоди, а когда Одиссей успел его привезти? Я имею в виду реальную жизнь, последние восемь месяцев. Мужчина пожимает плечами.
– Всё провернули без лишнего шума. Сын Лаэрта незаметно отлучается недели на три, потом возвращается, и – хлоп! «Ребята, я тут ходил за вином и встретил старого друга…» Что-то вроде того.
– В трагедии Софокла, – произносит маленький европеец, – главным героем был Неоптолем, сын Ахилла. Отца он при жизни так и не встретил. Только не говори, что юноша тоже здесь.
– Нет, насколько мне известно, – качает головой схолиаст. – Один Филоктет. Со своим луком.
– И вот теперь Энона винит его в убийстве Париса.
– Угу.
Томас Хокенберри подбрасывает хвороста в огонь. Ветер яростно кружит золотые искры и уносит их к звёздам. Над океаном раскинулась непроглядная тьма, в которой медленно ворочаются тучи. Пожалуй, перед рассветом грянет ливень. А жаль: мужчина полюбил ночевать прямо здесь, под открытым небом. Дорожный мешок под голову, накидка с капюшоном – вместо тёплого одеяла, очень удобно!
– Да, но как Филоктет проник в Медленное Время? – спрашивает Манмут, поднимается и подходит к отколотому краю площадки, явно не страшась обрыва в сотню с лишним футов. – По-моему, такая возможность была только у Париса.
– Тебе виднее, – отвечает схолиаст. – Это ведь вы, моравеки, накачали героя нанотехнологиями, чтобы он одной левой управлялся с богами.
Европеец возвращается к костру, но не садится на камень, а продолжает стоять, вытянув ладони к огню, словно желая их согреть. «А может, он и правда греет, – размышляет про себя Хокенберри. – Они у него вроде бы органические».
– Кое-кто из героев – Диомед, например, – до сих пор сохранили в крови нанокластеры, отвечающие за эту функцию, впрыснутые когда-то Афиной или другими богами, – говорит
Манмут. – Но ты прав: перед поединком эти клетки обновили одному Парису.
– А Филоктета здесь не было десять лет, – произносит учёный. – Так что вряд ли олимпийцы потрудились накачать его наномемами. Кстати, при этом ведь получается ускорение, а не торможение, верно?
– Верно, – подтверждает его догадку моравек. – Время назвали «Медленным» по ошибке. Тому, кто туда попадает, кажется будто все вокруг застыло в тягучем янтаре, тогда как на самом деле именно путешественник наделяется сверхбыстрой реакцией и движением.
– А почему же он не сгорает? – удивляется Хокенберри, который без труда мог бы проследить за поединком Аполлона и брата Гектора. И проследил бы, окажись он в нужное время на месте. Боги прямо-таки напичкали его кровь и кости наномемами для сходных целей, к тому же бывший схолиаст не раз наблюдал, как олимпийцы готовили угодных им ахейцев или троянцев для битвы. – Из-за трения там… о воздух или… – Тут он беспомощно запинается, исчерпав познания в дан ной области. Однако Манмут кивает, как будто услышав что-то разумное. Ускоренное тело, конечно, должно загореться – прежде всего из-за внутреннего перегрева, но специальные нанокластеры заботятся и об этом тоже. Организм "окружает особая защитная оболочка.
– Как у Ахилла?
– Да.
– А не мог ли Парис погибнуть из-за сбоя нанотехнологии? – осеняет вдруг учёного.
– Вряд ли. – Моравек выбирает камень поменьше и снова садится. – С другой стороны, зачем Филоктету проливать кровь Приамида? Разве у него был мотив? Хокенберри разводит руками.
– В книгах, не имеющих отношениям «Илиаде» Гомера, Париса убивает именно сын Пеанта. Из лука. Отравленной стрелой. Все сходится с рассказом Эноны. Если не ошибаюсь, во второй песни вещий слепец упоминает пророчество, согласно которому Троя падет лишь после того, как сын Пеанта вступит в сражение.
– Разве греки теперь не союзники троянцев? Собеседник только улыбается.
– Надолго ли? Ты не хуже меня знаешь, какие заговоры плетутся, сколько подспудного недовольств! закипает в обоих лагерях. Никого, кроме Гектора и Ахиллеса, не радует эта война с богами. Думаю, нам недолго ждать очередных возмущений,