Величиной с колечко из агата,
Что раньше лорды на руках носили,
По лицам спящих ведьмою крылатой
Она кружится в вихре лунной пыли.
Карета Мэб надежна и легка,
И движется на лапках паука;
Прозрачный верх – из крыльев саранчи,
Поводья – бледнолунные лучи,
В тугую плеть закручены ветра
У кучера в обличье комара.
Он ростом вдвое меньше тех червей,
Что водятся в ногтях у сонных швей.
Пчела и белка – добрые подруги,
Прозрачных фей доверчивые слуги,
Для ведьмы изготовили карету —
С тех давних пор она кружит по свету.
Как призрак, Мэб проносится по сердцу
Влюбленного – и вновь оно тоскует,
По лысине придворного холуя —
И вот ему уж снится, что он герцог,
По пальцам судей, дремлющих о взятках,
По юным губкам, ждущим поцелуя, —
За то, что эти губы слишком сладки,
Их злая Мэб покроет лихорадкой… [15]
– …И так далее, и тому подобное, – закончил европеец.
– И так далее, и тому подобное, – повторил доктор филологии.
Населённый богами Олимп заполнял собою все носовые иллюминаторы. По словам Манмута, вулкан поднимался над уровнем марсианского моря всего лишь на шестьдесят девять тысяч восемьсот сорок один фут – во дни Хокенберри его считали на пятнадцать тысяч футов выше. И всё-таки… «Этого более чем достаточно», – усмехнулся про себя схолиаст.
А там, на вершине – заросшей травою вершине, – под мерцающей эгидой, поверхность которой переливалась под лучами утреннего солнца, находились живые существа. И не просто живые – боги. Те самые боги. Воевали, дышали, сражались, плели интриги, сходились друг с другом, не так уж сильно отличаясь от.людей, знакомых бывшему преподавателю по прошлой жизни.
И вдруг тяжёлые тучи уныния, месяцами клубившиеся нал головой Хокенберри, начали рассеиваться, в точности как длинные полосы белых облаков, отлетающие к югу от вершины Олимпа на крыльях северного ветра, что сорвался с моря Фетиды. В этот миг доктор классической филологии проникся чистой, простой и полной радостью бытия. Отправится он в экспедицию или нет, прямо сейчас Хокенберри ни за что не поменялся бы местами ни с кем на свете, какое бы время и мир ему ни предложили.
Манмут резко вырулил шершня к востоку от Олимпа, в сторону Брано-Дыры и Трои.
Выбравшись из дома Одиссея на Итаке, окружённого заградительным покровом, Гера перескочила прямо на вершину Олимпа. Беломраморные здания с колоннами на зелёных склонах, разбегающихся от озера кальдеры, мерцали в слабых лучах более далекого солнца.
Поблизости мгновенно материализовался Колебатель Мира Посейдон.
– Дело сделано? Громовержец уснул?
– Повелитель Молний выводит громы одним лишь храпящим носом, – отвечала белорукая богиня. – А на Земле?
– Все как мы задумали, дочь великого Крона. Целые недели нашептываний и тайных советов Агамемнону и его военачальникам принесли свои плоды. Ахиллес, как всегда, бродит по красным долинам, тогда как сын Атрея уже поднимает разгневанное большинство против мирмидонцев и прочих верноподданных Пелида оставшихся в стане. Потом он замыслил направить их под стены Илиона, к незапертым Скейским воротам.
– Ну а троянцы?
– Эней по-прежнему здесь, у подножия Олимпа, но не решается действовать без Гектора, а тот ещё отсыпается после ночного бдения у горящих останков брата. Деифоб до сих пор обсуждает с Приамом намерения амазонок.
– А Пентесилея?
– Менее часа назад пробудилась и облачилась в доспехи на смертную битву с Ахиллом. Недавно в обществе дюжины соратниц под ликование горожан покинула Трою и только что миновала Брано-Дыру.
– Дева Паллада с ними?
– Я здесь. – Блистая златыми боевыми латами, Афина возникла одесную Посейдона. – Пентесилея скачет навстречу своему року… А вместе с ней и гибель быстроногого мужеубийцы. Все кратковечные терзаются жестоким смятением.
Супруга Зевса тянется, чтобы пожать закованную в металл руку гордой богини.
– Знаю, как нелегко тебе пришлось, о сестра по оружию, Ахиллес от рождения слыл твоим любимчиком.
Паллада покачала головой в сияющем шлеме.
– Уже нет. Этот смертный оболгал меня как убийцу Патрокла и похитительницу трупов. Он поднял меч на меня и на весь мой род. Будь моя воля, его душа уже отлетела бы в сумрачный Аида.
– Да, но ярость Зевса страшит меня, – проворчал Колебатель Земли.
Его доспех оттенка зеленовато-синей глубоководной патины покрывали узоры в виде крутых волн, рыб, кальмаров, левиафанов и акул. На шлеме над отверстиями для глаз топорщились боевые клешни крабов.
– Снадобье Гефеста заставит его ужасное величество храпеть без просыпа семь дней и семь ночей, – промолвила Гера. – За это время важно достичь наших целей. Ахиллесу – изгнание или смерть, Агамемнону – возвращение лидерства, Илион – уничтожить. Или по крайней мере возобновить осаду без надежды на примирение. Когда Зевс проснётся, мы поставим его перед фактами, которых не изменить.
– Но ярость его будет ужасна, – не сдавалась Афина. Белорукая рассмеялась.
– Ты мне изволишь рассказывать о ярости сына Крона? Да по сравнению с ним Ахиллес не гневался, а надул губки, как безбородый юнец, и пинал ногою камушки. Предоставь его мне. Я как-нибудь разберусь с Верховным Отцом после. Главное – исполнить задуманное. Нам ещё нужно…
Она не успела договорить. Вокруг, на длинном газоне перед Великим Залом Собраний на берегу кальдеры, начали появляться ниоткуда богини и боги. Со всех сторон света возникли летучие колесницы, влекомые горячими голографическими жеребцами; они на глазах увеличивались и опускались на склон одна задругой, пока лужайка не заполнилась транспортными средствами. Бессмертные разделились на три группы. Покровители греков присоединились к Посейдону, Гере, Афине. Другие строились шеренгами за спиною главного поборника Трои, мрачного Аполлона: Артемида, его сестра, за ней Арес и его сестра Афродита, их мать Лето, Деметра и остальные, кто долгие годы сражался за Илион. Третьи не решались примкнуть ни к одной стороне. Вскоре вокруг уже теснились многие сотни божеств.
– Почему вы все здесь? – воскликнула с картинным изумлением супруга Зевса. – А кто же будет охранять бастионы Олимпа?
– Молчи, злокозненная! – прокричал Аполлон. – Не отрекайся, это был твой план – навести на Трою нынешнее бедствие. Никто не может найти Громовержца, чтобы противостать этому.
– Надо же, – улыбнулась Гера. – Что же настолько перепугало серебролукого Феба, что ему приспичило бежать и плакать на папином плече?