— А что еще делать? — Электрон Кимович протянул руку к столу с инструментами. — Forseps Obstetrica!
— Нате, — подала акушерка.
Люба увидела щипцы.
— Нет! — закричала она. — Зачем? Сегодня нет никакой демонстрации?
— Демонстрация? — удивленно переспросил Электрон Кимович и, нахмурившись, взглянул на акушерку. — Проверьте пульс и давление.
— Ну, здравствуй, Любушка, — старческим голосом продребезжали щипцы. — Вот мы и свиделись! Электрон Кимович рассказывал, ты теперь артистка? А ведь это я тебе родиться помог. Сейчас и дите твое на свет божий извлечем, не сомневайся. Живым или мертвым, а извлечем!
Люба завизжала и закрыла руками между ног. Еще раз заорав, она бессильно опустила голову на кресло и вдруг почувствовала, как что-то на мгновение расперло ее изнутри, так что, казалось, хрустнули кости и мягко затрещали мышцы, и в горячем потоке выскользнул ее ребенок. Выскользнул прямо в руки Любе. Лампы под потолком закрутились каруселью. В комнату встревожено заглянул Каллипигов. На Каллипигове была повязка, но теперь Люба узнала бы его даже со спины.
«Любушка, ликвидируют нас сейчас!» — закричала от дверей коляска.
Люба широко открыла рот и соскочила со стола, перехватив ребенка с желто-синей волочащейся пуповиной повыше, к животу, туда, где на рубахе стоял черный штамп «родильное отделение».
Вихляя все телом, она выбежала в коридор.
Каллипигов шарахнулся в сторону и замер у стены.
Люба ходулями выкидывала ноги и, шатаясь, быстро ковыляла вдоль открытых дверей. Справа показалась лестница. Обдирая локти о перила и стены, Люба прогрохотала на первый этаж. С шумом промчалась через приемный закуток, завалилась на попавшуюся санитарку, косо пробежала мимо остолбеневших Надежды Клавдиевны и Геннадий Павловича, и, наконец, вырвалась на улицу.
Поскользнулась на бетонном заледенелом крыльце и спрыгнула на тротуар. Снег обжог голые ноги. Ребенок закряхтел.
Люба перебежала через посыпанную песком дорогу и помчалась по горячему снегу к озеру. «Ведь должно было быть осеннее поле, — вспомнила Люба. — Я должна была бежать по траве, ржавой, как подгоревший на костре ржаной хлеб. Вот и верь после этого снам!»
На берегу, возле забуселого от древности валуна, словно покрытого старой и заиндевевшей шкурой овцы, сидел в коляске Феоктист Тетюев. Он смотрел на озеро, похожее на белое поле. Люба остановилась возле Феоктиста. Он повернул голову.
Заросшее седой щетиной, морщинистое лицо Феоктиста напоминало вывернутый рубец. От ветра по рубцу катилась слеза.
— Люба?! Чего с тобой такое?!
— Родила… вроде…
— Кого?!
— Не знаю еще…
— Дай погляжу.
Люба отодвинула судорожно сжатые руки от живота.
— Девка! — радостно сказал Феоктист. — А голая-то чего? Пеленку утеряла? Ну-ка, давай, в ватник завернем. Стой, пуповина! Тряпкой надо перевязать, не ниткой, а то — перережет.
— Оторви от рубахи на подоле. Она чистая, только что в роддоме выдали.
— А ты чего стоишь-то? — сказал Феоктист. — В ногах правды нет. Пуповину сама перекусишь?
— Ой, нет, я боюсь.
— Рожала, так не боялась. Э-эх! Ради такого дела… Феоктист извлек из кармана флакон одеколона «Троя» и, набрав полный рот, долго булькал во рту и в горле, а затем с горестным видом, но решительно, выплюнул дезинфекцию на снег.
Когда пуповина была перекушена и завязана тряпицей, а девочка завернута в ватник, Феоктист несмело попросил:
— Дай девку подержать?
— Конечно, — сказала Люба. Феоктист благоговейно прижал сверток к груди. — Верой назовешь?
— Почему? — удивилась Люба. — Лавандой.
— Чего это за имя такое?
— Феоктист, хочешь, будешь крестным? Станет у тебя внучка.
— Внучка? — обрадовался Феоктист. — Да как же это? Я ведь всю жизнь один?
— А теперь — не один.
— Спасибо, Люба. Внучка!
«Любушка! — заголосила сзади запыхавшаяся коляска. — Еле нашла! Ты чего меня бросила?»
«Ты что, одна приехала?» — засмеялась Люба.
«Сама удивляюсь. Вдруг так ноги и понесли! Гляжу — Любушка мимо меня бежит! Дите-то где? Девочка? Слава тебе господи! — беспорядочно кричала коляска. — Любушка, да ведь ты на своих ногах стоишь!»
«Если я родилась инвалидом, это вовсе не значит, что я инвалидом и умереть должна», — весело сказала Люба и посмотрела на небо.
Из жидко-серого оно медленно, словно где-то вверху опрокинули пластиковый стаканчик кофе «три в одном», стало прозрачно-коричневым. Тихим и неподвижным, как воды реки, прелой от осенней листвы. Люба села на корточки и опустила руки в холодную воду.
— Люба!.. Люба!.. — позвал из воды голос президента.
— Любушка, — откуда-то издалека кричали Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович.
Люба улыбнулась и протянула руки к дочке, Лаванде Николаевне.