«Пасс-аппарат» имел шесть тайных мастерских и в период с 1927 по 1932 год ежегодно изготовлял до 400 комплектов документов, а его отделения были разбросаны по всей Европе. Полиция безуспешно боролась с этим подпольным производством, и лишь с приходом нацистов к власти взялись за дело всерьез. К 1934 году подпольные мастерские прекратили свое существование, а их специалисты рассеялись по всей Европе, надо полагать, к величайшей радости местных правоохранительных органов. Тогда-то у советской разведки и начались проблемы с паспортами.
Тот же Гуревич рассказывал:
«Выбор уругвайского паспорта для меня как легализующего документа не был достаточно хорошо продуман и подготовлен Главразведупром. В Бельгии уругвайских подданных были считанные единицы, в то же время в полиции зарегистрировались одновременно два вновь прибывших уругвайца. Это были агент Главразведупра Красной армии Макаров – коммерсант, родившийся в Монтевидео и купивший предприятие в Остенде, и я, тоже родившийся в Монтевидео и тоже занимавшийся торговой деятельностью в Бельгии. Причем оба наши паспорта были выданы в уругвайском консульстве в Нью-Йорке. Один был выдан в 1936 году, а другой в 1934 году. Номера же этих паспортов были последовательны, так, если один был за № 4264, то другой был за № 4265. Оба паспорта затем были продлены в Монтевидео также в разные периоды, однако носили точно так же последовательные записи и одинаковые подписи. Таким образом, самый поверхностный контроль со стороны полиции должен был вызвать к нам подозрение».
В конечном итоге бельгийская резидентура, например, вообще отказалась пользоваться документами, присланными из Союза, перейдя на самообеспечение, благо в Брюсселе работал один из бывших мастеров «Пасс-аппарата».
Если Зорге в 1933 году выехал из Союза и добрался до Японии благополучно, то Макса Клаузена на пути поджидали трудности. Первый паспорт, с которым ему предстояло выехать из СССР, был изготовлен неправильно, и Макса «завернули» в Одессе, так что пришлось следовать через Ленинград, и выбрался из страны он лишь со второй попытки. В Нью-Йорке тоже произошла накладка, уже с другим документом. Стоит ли удивляться, что он не рискнул въехать в Японию с документами советского производства и ему понадобился подлинный германский паспорт?
Обычно, когда говорят о разведке, называют только имя резидента. Но ведь рядом с ним работают и другие люди: радисты, шифровальщики, курьеры, хозяева конспиративных квартир, и малейшая ошибка любого из них может привести к провалу всей организации. Опытные радисты, такие как тот же Клаузен или Венцель в Швейцарии, который имел много о чем говорящий псевдоним «Профессор», ценились на вес золота, иной раз дороже резидентов (к Зорге это, правда, не относится).
Итак, в токийской резидентуре хозяевами явочных квартир являлись Бранко Вукелич и Гюнтер Штайн. Потом Штайн уехал в Китай, и осталась лишь квартира Бранко, из которой до 1941 года велись передачи в Москву. Штайн был, кроме того, еще и курьером. Курьером была и Анна Клаузен, которая в течение пяти лет восемнадцать раз ездила из Токио в Шанхай. Эта работа, как и работа радиста, пожалуй, наиболее опасная из всех разведывательных профессий.
Вернемся ненадолго в Китай. В 1931 году Макс, некоторое время проработавший в Кантоне, приехал в Шанхай. Анна должна была срочно доставить туда его рацию. Взять ее с собой Макс не мог, поскольку у него было много другого груза, а кроме того, мужчин проверяли гораздо более строго, чем женщин. Передатчики в то время были довольно громоздкими. И вот Анна разобрала его, купила фарфоровую посуду, тщательно переложила ее соломой и вперемешку с деталями упаковала в ящик, на дне которого лежала сама рация. Ящик заколотили гвоздями и обернули стальной лентой. И с этим грузом она сел на английский пароход.
«Незадолго до прибытия в Шанхай появилась группа английских таможенников, – много лет спустя рассказывала Анна. – Они приступили к контролю, которого я так опасалась. Теперь все зависело от крепких нервов. Старший группы, симпатичный британский офицер примерно одних со мной лет спросил, что находится в ящике. Одновременно два матроса за его спиной набросились на мой багаж, в мгновение ока сорвали стальную ленту и собирались уже вскрыть ломиками крышку. Надо было срочно что-то предпринимать, но что? И тут я в самый последний момент вспомнила, что англичане неравнодушны к столовым сервизам. Поэтому мой ответ звучал так: “Сэр, в ящике находится мой сервиз, позаботьтесь, пожалуйста, чтобы ничего из посуды не повредили. Вы же понимаете: если что-нибудь разобьется, этот подарок потеряет для меня всякую ценность!”
По всей видимости, аргумент убедил офицера, ибо он тут же рявкнул на матросов: “Осторожнее! Осторожнее!”. В этот момент из-под соломы показались лежащие сверху тарелки. Офицер перевел испытующий взгляд с моего лица на ящик, потом снова взглянул на меня. Я совершенно непринужденно улыбалась, хотя мне было совсем не до улыбок: я же знала, что совсем неглубоко под тарелками лежат первые радиолампы. Мое сердце перестало биться. Но офицер приказал: “В порядке! Все снова тщательно упаковать, ящик заколотить. И чтоб ничего не было разбито!”.
Он тиснул штемпель на таможенную декларацию и произнес, обращаясь ко мне, чуть ли не извиняющимся тоном: “Мадам, я знаю, как женщины берегут хорошую посуду. Знаю по своей матери!”. Затем он протянул мне на прощание руку…»
Другой случай был куда драматичнее. Это уже 1938 год, самый разгар японо-китайской войны. Анна едет из Токио в Шанхай с курьерским заданием. Самые важные сообщения она выучивает наизусть – это около десяти страниц на машинке. А кроме того, она везет фотокопии документов – около тысячи страниц. Это был самый пик «фотографической» активности Зорге. Бранко переснял их – получилось тридцать узкоформатных фотопленок, около метра длиной каждая. Анна прибинтовала туго скрученные пленки к телу.
«В то время поездки в Шанхай, в ходе которых использовались фактически транспортные коммуникации военного снабжения, чрезвычайно сильно ограничивались. И каждый, кому удавалось получить билет на пароход, мог в любую минуту подвергнуться проверке. К тому же кругом было полно японских военных. В этих условиях в течение всей поездки я не могла позволить себе даже ослабить повязки на моем теле: нельзя было вызвать ни малейших подозрений ни у кого, даже у англичанки из моей каюты. Неприятные ощущения от сдавливающих тело повязок становились со временем все сильнее. Бедра распухли, при каждом шаге я готова была кричать от боли.
После нескольких дней этого путешествия, наполненных тревогой и страданиями, когда до Шанхая оставалось уже совсем немного, из судовых громкоговорителей вдруг прогремело сообщение, сделанное поочередно на нескольких языках: “Всех пассажиров просят пройти в зеленый салон!”. Наш багаж японские таможенники незадолго до этого уже тщательно проверили прямо в каютах. Можно было, однако, не сомневаться, что в случае возникновения подозрений проверка проводилась повторно в отсутствие пассажира.
Пленки по-прежнему были со мной. Пришлось идти с ними на проверку. Вскоре в салоне собралось около двухсот пассажиров, и все двери его закрыли. Я чувствовала себя как мышь, угодившая в мышеловку. Удары сердца гулко отдавались в висках. Но именно сейчас важно было сохранить хладнокровие. Одна из дверей открылась, за ней виднелся проход, ведущий к леерному ограждению. Перед ней, образовав живой коридор, встали двенадцать полицейских – шесть мужчин и шесть женщин. Еще никогда мне не приходилось видеть такого унизительного досмотра. Мужчины-полицейские проверяли мужчин, женщины – женщин. Со скрупулезной тщательностью досматривалось все: от дамских сумочек и жилетных карманов до обуви, которую полицейские заставляли снимать. Японские полицейские ощупывали каждый шов на костюмах и юбках, простукивали подметки обуви и прикладывали подметки к уху, сгибая их – не раздастся ли подозрительное потрескивание. Женщины в полицейской форме ощупывали груди, бока и бедра пассажирок. Протесты какой-то увешанной драгоценностями англичанки были грубо оборваны ссылкой на законы военного времени.