Архиепископ прибыл на аудиенцию, пылая праведным гневом, и тут же принялся обличать всех подряд. Граф Реймон молчал, и постепенно Партини замолк, почувствовав неладное. Бернардин Амбершель сверлил его безумным голодным взглядом.
– Кто этот лающий пес? – спросил Реймон, глядя будто бы сквозь архиепископа. – Зачем явился он докучать мне?
Хотя титул Партини уже объявили перед его появлением, главный Реймонов герольд повторил:
– Это Пирсико Партини, который называет себя архиепископом Антье.
– Шавка узурпатора?
– Да, ваша светлость.
– Послушай, самозванец, ты нарушаешь и церковные, и мирские законы, обрядившись в одежды священника. Но у тебя появился ангел-хранитель – один совершенный мейсалянин убедил меня закрыть глаза на твои прегрешения. Пока. И я проявлю милосердие. До захода солнца послезавтрашнего дня ты должен убраться из Антье. Вместе со своими разбойниками. Те же из вас, кто останется в Коннеке, подвергнутся наказанию, положенному за воровство и грабеж.
Архиепископ не сумел вымолвить ни слова от гнева. А еще от страха. Было совершенно очевидно, что граф Реймон совсем не шутит. Об этом говорил его грозный вид.
Хотя преступников в Антье приговаривали к принудительным работам в городе, а не продавали в Шивеналь – грести на галерах или в иноземные шахты.
В шахтах не выживал почти никто.
Реймон взмахнул рукой, слуги окружили Партини и выпроводили его из зала.
– Не слишком ли сурово? – спросил брат Свечка. – И к тому же грубо.
– Вы просили меня сохранить ему жизнь, просьбу я выполнил. Не стоит уподобляться женщине и капризничать.
Монах хотел возразить, но быстро передумал. Он и так уже достаточно разозлил Гарита.
Граф, хитро улыбнувшись, перешел к следующему вопросу.
Значение этой улыбки брат Свечка понял, как только вышел из замка.
Бернардин с дюжиной своих прихвостней водружали перед руинами собора позорные столбы. Возле двух из них уже ожидали порки двое бедняг – судя по черным одеждам, члены Конгрегации. Монах осторожно приблизился.
– Что сделали эти люди?
– Присвоили чужое имущество. Уже после того, как граф приказал им убираться из Антье.
Значит, точно из Конгрегации. И уж конечно, про приказ графа, отданный Партини, они никак не могли слышать – они ведь даже не подчинялись архиепископу напрямую.
Вот отчего Гарит так злобно улыбался.
О намерениях графа легко можно было догадаться. Пока Свечка скитался по деревням, Реймон собирал вокруг себя проверенных людей и теперь готов был силой утвердить свою власть.
Арестантам досталось по дюжине ударов кнутом, после чего у них конфисковали все имущество и велели немедленно убираться из Антье.
Соратники Реймона прочесали город, отлавливая как обычных бандитов, так и черных ворон из Конгрегации. Мало кому удалось скрыться, ненавидимых всеми священников в черном приговорили к тяжким работам.
Храбрость и самоуверенность последнего главы Конгрегации сослужили ему плохую службу. Но он ведь был новичком и мало что понимал.
До Инвуда Бента местным отделением Конгрегации управлял Хельтон Джел, но потом он таинственным образом куда-то исчез, а может, сбежал. Бент отказывался поверить в то, что жалкие провинциалы осмелятся перечить бротской церкви, и тем более в то, что большинство из них считает эту самую церковь шайкой иноземных разбойников. Когда членов Конгрегации начали арестовывать, Инвуд отправился к графу с яростными обличениями – он так и не сделал выводов из исчезновения своего предшественника и публичного унижения архиепископа.
Брат Свечка пытался его предупредить, но люди Бента не подпустили совершенного к своему хозяину – они бросали в него камни и кричали: «Неверный!», «Еретик!» Все это произошло на глазах у свидетелей, которые уже спустя несколько минут под присягой рассказали обо всем графу, сильно преувеличив детали.
Инвуд Бент явился к Реймону в весьма неудачный момент: тот как раз получил первое письмо от Сочии Рольт. И письмо это не сообщило ему ничего приятного.
Во время отсутствия сьора Брока Карон-анде-Лет сильно пострадал, поэтому ни о какой встрече в ближайшее время не могло быть и речи, – слишком много предстояло работы. Венчание, возможно, придется отложить.
Виноватых Реймон искал недолго.
Инвуда Бента, который, вполне возможно, был порядочным человеком, приговорили к тридцати ударам хлыста – за то, что не сумел сдержать своих шавок. После двадцать второго удара у священника случился апоплексический припадок.
– Вы его убьете, – тщетно взывал к графу брат Свечка, но тот не слушал.
– Брат, я хочу, чтобы эти стервятники мгновенно накладывали в штаны от испуга, если Безупречный хотя бы заикнется об их высылке в Коннек. Хочу, чтоб они твердо знали: даже если с ними их бог, они умрут. Страшной смертью. Если повезет. А не повезет – будут мучиться почище, чем в своем аду после Судного дня.
Монах печально покачал головой.
– Вы не согласны со мной? – По взмаху руки графа его слуги разрезали веревки и сняли Бента с позорного столба, не забыв перед этим нанести последние восемь ударов.
– Ваша светлость, они точно так же уверены в своей правоте, как и вы. Можно запугать отдельных людей, но не всю церковь.
– Тогда мы истребим их, как обычных крыс, а трупы скормим свиньям.
Да, этот мир – не самое милосердное место, и брат Свечка всегда знал это. И все же ужаснулся.
Хотя историю делают именно такие, как Реймон Гарит, – люди со стальным хребтом.
Мысли графа явно занимало что-то другое, о порке он уже забыл.
– Брат, я хочу попросить вас об одолжении, – как ни в чем не бывало начал он вполне миролюбивым тоном.
– О каком, ваша светлость?
– Отправляйтесь в Карон-анде-Лет.
Герцог Тормонд желал, чтобы брат Свечка не покидал графа Реймона и неотступно взывал к его совести. Занятие совершенно бесполезное и безнадежное.
Клятвы Тормонду монах не давал.
– Вижу, вы серьезно увлечены?
– Я не встречал женщин, подобных Сочии.
– Сомневаюсь, что там я сумею принести какую-то пользу, но ищущих свет в тех краях нужно ободрить.
Свечка решил, что коннекскому совершенному надлежит бросить вызов отчаянию, охватившему страну. Если не пестовать надежду, не уберегать ее, пусть даже втайне, миром завладеет тьма.
– Так вы отправитесь туда?
– Отправлюсь, но не ухаживать вместо вас за Сочией. На лютне я играть не обучен, петь не умею, что уж говорить о любовных балладах.
Граф улыбнулся, и от этой улыбки лицо его неожиданно преобразилось.