– Чего теперь делать будем?
– Утра ждать. Ночью городские ворота закрыты, в город не пустят.
– Ох ты, беда какая – одна ведь Дарьюшка с отцом.
– Бог даст – выживет. К тому же утром надо телегу осмотреть – не осталось ли где крови.
Я посмотрел на луну – время было к полуночи. До утра далеко, надо немного вздремнуть.
Я залез в телегу, улегся во весь рост, закрыл глаза. Может, бросить все, берегом добраться до корабля – и гори оно все синим пламенем? И чего мне так «везет» на кромешников? Или это я такой, что неприятности ко мне липнут? Нет, корабль отменяется: деньги остались на постоялом дворе – сумма изрядная, я из-за них в Стамбуле сколько корячился, да и на охране корабля саблей помахал.
Послышался голос служанки:
– Тебе не боязно на телеге лежать? Кровь на ней!
– Бояться живых надо, Маша, а не мертвых. Только живой может делать тебе пакость. А коли умер человек – воздай ему по заслугам. Доброго – схорони по христианскому обычаю, а плохого… на труп плохого плюнь и кинь в канаву, как падаль.
– Жестокий ты.
– Кабы не моя жестокость, хозяин твой, Илья, умер бы уже часов шесть назад, а с вами обеими кромешники поразвлеклись бы всласть да и животы бы вспороли.
– Ох, какие страсти! Холодно что-то стало, с реки прохладой тянет.
– Не надо было на мокрое тело платье надевать – замерзнешь.
Я закрыл глаза. Надо обдумать ситуацию.
Телега немного качнулась, рядом со мной улеглась Маша.
– Холодно, совсем озябла. Не прогонишь?
– Места, что ли, жалко? Лежи, вдвоем теплее, может, удастся вздремнуть. Чую – день завтра колготной будет.
Однако ситуацию обдумать не удалось – волновала близость женского тела. Это сколько же у меня женщины не было? Я начал вспоминать. Е-мое, да после временного переноса сюда вроде как и не было. Что-то я совсем плохой стал, то о деньгах, то о деле пекусь.
Соблазнять или уговаривать Машу не пришлось. Я ощутил женские пальчики на своих чреслах. Естество мое восстало, я завалил Машу на спину, задрал платье и набросился на нее, как голодный тигр на мясо. Маша лишь пискнула слегка от такого напора.
Когда я отвалился от женского тела, как клоп, насосавшийся крови, Маша прошептала:
– Мне тепло стало. Ты сильный.
М-да, не учел я того обстоятельства, что женщины всегда тянутся к сильным, способным постоять за себя мужчинам.
В общем, ночка удалась на славу, Маша оказалась темпераментной особой, и проснулись мы, когда солнце уже встало.
Умывшись, я снова осмотрел телегу, не пропустив ни одной щели, ни одной доски. По-моему, телега была такой чистой только тогда, когда ее сделали.
Теперь бы и покушать, да нечего.
Я поймал и запряг мерина, и мы отправились в город.
Чем ближе подъезжали к городу, тем больше мрачных мыслей лезло мне в голову. Не хватились ли опричники пропавших подельников? Знает ли их начальство, куда, в какой дом они пошли, или это было их самодеятельностью? Жив ли еще Илья?
Городские ворота были давно открыты, и даже обычная в это время очередь из крестьянских возов перед ними уже рассосалась.
Вот и знакомый уже дом.
Я перелез через забор, открыл ворота, завел коня с телегой во двор. Служанка сразу побежала в дом. Я же распряг коня и завел его в конюшню. Зашел в дом, вымыл руки и прошел к давешнему пациенту.
– Здрав буди, Илья!
– И те… бе… то… го… же, – просипел пересохшими губами хозяин.
Я осмотрел повязку. Терпимо – сукровица есть, но крови нет. Пульс ровный. Надо же, выдюжил мужик. Загадывать рано, как пойдет дальше, но начало обнадеживающее.
– Дарья, дай водички отцу – два глотка, не более.
Больной с жадностью припал к носику кувшина с водой.
– Ну-ну, будет, нельзя тебе более. Всему свое время.
– Пить охота.
– Конечно, охота, понимаю, но не все сразу. Дарья, по два глотка через два часа воду давать будешь. Если уж сильно просить будет, намочи тряпицу, дай пососать. А кормить пока нельзя.
Илья махнул рукой, вернее – хотел, получилось слабо, но я понял, наклонился.
– Чего с этими?
– Дарья, выйди.
Дождавшись, когда женщина, капризно передернув плечиками, вышла, я сказал:
– Всех троих я во дворе твоем порешил. Трупы со служанкою твоею вывез за город на телеге и утопил в реке. Землю во дворе песком присыпал, следов никаких нет. Ты это хотел услышать?
Илья кивнул, на лице расплылась довольная улыбка.
– Ты кто?
– Лекарь, звать Юра. В Пскове никогда не бывал. Вчера первый день как здесь – и тут на тебе!
– Спасибо! За себя и за дочь спасибо. Видел я, как ее сильничали, сделать только ничего не мог.
– Не разговаривай, лежи, набирайся сил. Ежели придет кто из знакомцев, скажи – живот прихватило. А боле никому ничего не говори.
– Сам об этом просить хотел.
– Все, потом поговорим – я утром и вечером приходить буду, пока не выздоровеешь.
Я вышел в коридор, еще раз обговорил с Дарьей и Машей, как ухаживать за раненым и где меня найти, если будет нужно. Дарья помялась:
– А может, ну его, постоялый двор? Перебирайся к нам – дом большой, места хватит, да и нам спокойней будет. Отец слаб, а я всю ночь от страха тряслась. Хоть ворота и заперты, а двери на доме нет – вчера выбили.
А, черт, и в самом деле. Мельком я отметил, когда заходил, что дверь висит не на петлях, а стоит рядом, прислоненная к стене.
– Ладно, быть посему.
Я вышел из дома, отправился на торг. Нашел там в работном закутке плотника, привел к дому:
– Навесь двери, как положено. Вчера перебрал немного, – врал я, – да силы не рассчитал.
Плотник оглядел меня, видимо, решил, что я и в самом деле могу двери по пьяни вынести, кивнул и взялся за работу. Руки у мужика росли из правильного места, и вскоре дверь висела на петлях. Я проверил, легко ли закрывается, хорошо ли ходит по пазам дубовый запор, похвалил работу и рассчитался. Дарья попыталась вмешаться, чтобы расплатиться самой, но за спиной плотника я показал ей кулак, и она отошла.
Когда плотник ушел, она обиженно сказала:
– Ты чего кулаки показываешь?
– Не мог же я ему сказать, что дверь сломали кромешники, пришлось врать, что был пьяным, сломал. Он меня за хозяина принял, а ты с деньгами лезешь. Впредь никогда такого не делай, что бы ты от меня ни услышала, не встревай – можешь подвести.
Я направился на постоялый двор, рассчитался с хозяином, забрал свои скудные пожитки и деньги и вернулся в дом Ильи.