– Ты не убивал Даса, Бобби. Дас не убивал Даса. Возможно, у кого-нибудь из его друзей-капаликов имелись причины, чтобы все обернулось именно так. А твой приятель Кришна… Санджай… или как его там… Может, он просто хотел ненадолго стать поэтом номер один?
– А почему?..
Я остановился и посмотрел на кружившую в восходящем потоке воздуха чайку в нескольких сотнях футов над нами.
– Но какое отношение ко всему этому имела Виктория? Господи, Эйб… зачем могла понадобиться ее смерть? Я ничего не понимаю.
Эйб поднялся и снова сплюнул. К его одежде прицепились кусочки коры.
– Пойдем, Бобби, а? Мне еще надо успеть на автобус до Бостона, а там сесть на этот чертов поезд.
Я первым начал спускаться с холма, но Эйб поймал меня за руку.
– Бобби, ты должен уяснить одну вещь. Тебе не надо ничего понимать. Ты все равно не поймешь. Но и не забудешь. Не думай, что забудешь… нет, не сможешь. Но тебе надо держаться. Слышишь? День за днем надо держаться. Иначе победят ублюдки. Мы не можем им это позволить, Бобби. Ты меня понимаешь?
Я кивнул и быстро зашагал по еле заметной тропинке.
Второго ноября мне доставили коротенькое письмо от инспектора Сингха. В нем сообщалось, что подозреваемый молодой человек, Шугата Чоудри, не предстанет перед судом. Во время содержания в тюрьме Хугли Чоудри «подвергся противозаконному обращению». Другими словами, кто-то затолкал ему во сне полотенце в глотку. Суд над женщиной по имени Деви Чоудури начнется, как ожидалось, через месяц. Сингх обещал держать меня в курсе. Больше я не получал от него никаких вестей.
В середине ноября, вскоре после первого сильного снегопада в ту суровую зиму, я перечитал рукопись Даса, в том числе и заключительные сто страниц, что не успел прочесть в Калькутте. Краткое резюме Даса оказалось точным: это было объявлением о рождении. Для понимания сути я бы порекомендовал «Второе пришествие» Йейтса. Йейтс был поэтом получше.
Мне пришло в голову, что мои колебания относительно дальнейшей судьбы рукописи Даса странным образом напоминают трудности, испытываемые парсами в определении участи своих покойников. Парсы, вымирающее меньшинство в Индии, почитают землю, воздух, огонь и воду настолько священными, что не желают осквернять их телами мертвецов. Они нашли остроумное решение. Давным-давно Амрита рассказывала мне о расположенной в одном из парков Бомбея Башне Молчания, над которой в терпеливом ожидании кружатся стервятники.
Я не стал сжигать рукопись, потому что не хотел, чтобы дым точно от жертвенного костра поднимался к тому темному созданию, которое, как я чувствовал, ждало за хрупкими стенками моего рассудка.
Мое решение в конечном итоге оказалось куда прозаичнее Башни Молчания. Я вручную порвал на кусочки несколько сотен листов, ощущая исходящую от бумаги калькуттскую вонь, а потом запихал клочки в мусорный мешок, добавив туда еще и некоторое количество гнилых овощей, чтобы отпугнуть любителей покопаться в отбросах. Я проехал несколько миль до большой свалки и там проводил взглядом черный мешок, скатившийся по крутому склону горы мусора и пропавший из виду в большой луже грязной жижи.
Уже на обратном пути я понял, что, избавившись от рукописи, отнюдь не заглушил Песнь Кали, отдающуюся эхом в моем рассудке.
Мы с Амритой продолжали жить в том же доме. Советы и бесконечные выражения сочувствия со стороны наших друзей причиняли нам немало страданий, но с наступлением морозной зимы мы все реже виделись с кем бы то ни было. Все реже виделись мы и друг с другом.
Амрита решила закончить диссертацию и установила для себя жесткий распорядок дня: ранний подъем, занятия со студентами, чтение литературы в библиотеке, разбор бумаг вечерами, исследовательская работа и ранний отход ко сну. Я вставал очень поздно и часто уходил из дома, чтобы где-нибудь поужинать и провести большую часть вечера. Когда часов в десять вечера Амрита уходила из кабинета, его занимал я и читал там до утра. В эти сумрачные зимние месяцы я глотал все подряд: Шпенглера, Росса Макдональда, Малькольма Лаури, Гегеля, Стэнли Элкина, Брюса Кэт-тона, Йена Флеминга и Синклера Льюиса. Я перечитывал классику, десятилетиями стоявшую нетронутой на моих полках, и приносил домой бестселлеры. Я поглощал все без разбора.
В феврале один мой приятель предложил мне временную преподавательскую работу в одном небольшом колледже к северу от Бостона. Я согласился. Поначалу я возвращался домой каждый день, но вскоре снял небольшую меблированную квартирку неподалеку от студенческого городка и стал приезжать в Эксетер только на выходные. Довольно часто я проводил в колледже и уик-энд.
Мы с Амритой никогда не говорили о Калькутте. Мы никогда не упоминали имя Виктории. Амрита уходила в мир теории чисел и Булевой алгебры. Этот мир выглядел вполне подходящим для нее: мир, в котором соблюдаются правила, а таблицы истинности могут быть логически обоснованы. Я остался вне этого мира, не имея ничего, кроме громоздкого лингвистического инструментария и неповоротливой, бессмысленной машины реализма.
В колледже я проработал четыре месяца и мог бы вообще не вернуться в Эксетер, если бы мне не позвонил один знакомый и не сообщил, что Амрита, кажется, больна. Врачи определили у нее острое воспаление легких, осложненное истощением. В больнице она провела восемь дней, а после этого целую неделю была слишком слаба и не вставала дома с постели. Все это время я оставался рядом с ней. Необременительные заботы по уходу вызвали во мне отзвуки былой нежности. Но вскоре Амрита объявила, что чувствует себя лучше, и в середине июня снова уселась за компьютер, а я вернулся в свою квартирку. Я ощущал нерешительность и потерянность, словно во мне все шире разверзалась некая огромная черная дыра, постепенно меня засасывавшая.
Тогда же, в июне, я купил «люгер».
В апреле меня пригласил в свой стрелковый клуб Рой Беннет, невысокий молчаливый профессор биологии, с которым я познакомился в колледже. Много лет я был сторонником законов по контролю за оружием и с отвращением относился к стрелковому оружию вообще, но к концу того учебного года большинство суббот я стал проводить с Беннетом в тире. Даже дети здесь вполне профессионально, как мне казалось, освоили стойку на широко расставленных ногах для стрельбы с двух рук, знакомую мне лишь по кинофильмам. Когда кому-нибудь требовалось заменить мишень, все без возражений разряжали оружие и с улыбкой отходили от линии огня. Многие мишени имели очертания человеческой фигуры.
Когда я выразил желание приобрести пистолет в личное пользование, Рой улыбнулся с тихой радостью добившегося успеха миссионера и посоветовал купить для начала спортивный пистолет 22-го калибра. Я кивнул в знак согласия и на следующий день потратил немалую сумму на коллекционный «люгер» калибра 7,65 мм. Продавшая мне пистолет женщина сказала, что он был предметом гордости и радости ее покойного мужа. За те же деньги я получил в придачу еще и симпатичный оружейный ящичек.
Я так и не освоил понравившуюся мне стойку для стрельбы с обеих рук, но зато вполне профессионально научился делать дырки в мишени с расстояния в двадцать ярдов. Я не имел представления, о чем думают или что чувствуют другие, когда пуляют по вечерам, но каждый раз, поднимая смазанную, отбалансированную машину, я ощущал проходящий по мне ток заключенной в ней энергии, как после дозы крепкого виски. Медленное, осторожное нажатие спускового крючка, оглушительный выстрел, прокатывающаяся по напряженной руке отдача возбуждали во мне нечто близкое к экстазу.