– Фффффф… Ррррррр! Мммммм…. – говорил он.

– Идиот! – кричала Раиса Иванна.

– Жжжжж! – робко говорил Сморчок. – Лллллл! Ззззззз. Хххххх. Шшшш.

Он долго так жужжал, шипел и пыхтел. Мы хохотали.

Потом его перевели в другую школу. «Для особо одаренных», как пошутила Раиса Ивановна. Но мы-то поняли – в школу для дураков.

Жалко. Теперь жалко. А тогда было всё равно.

Я никогда не пел перед всем классом, как в рассказе «Слава Ивана Козловского», – это всё мой папа придумал, конечно. Но я правда не умел петь. У меня не было ни слуха, ни голоса, и сейчас нет.

В этом рассказе есть одна фраза. Дениска говорит: «Я знаю еще одну песню. Когда я ее дома пою, все соседи прибегают, спрашивают, что случилось».

Вот это – чистая правда. Такой случай был. Один раз папа с мамой куда-то ушли, и я остался один дома. Увидел на полке маленькую, но очень толстую книжку. Она была почти как большой кубик. На переплете было написано «Лейся, песня!». Это был сборник песен. Понятно, откуда он у нас взялся, – мой папа написал несколько песен, и они были в этом сборнике.

Я решил немножко попеть, раз дома никого нет. Нашел песню про крейсер «Варяг», и как заору: «Наверх! Вы! Товарищи! Все по местам! Последний! Парад! Наступает!!!»

Тут в дверь застучали.

– Дениска, что с тобой? – я услышал голос соседки Веры Сергеевны.

– Ничего, – сказал я и продолжал: – Врагуууу! Не сдаёёётся! Наш! Гордый! Варяг!!!

– Дениска! – она застучала еще громче.

– А вдруг это он поет? – услышал я голос Алёнки. Она тоже выскочила в коридор. Мы же с ней жили в одной коммунальной квартире, их комната была как раз через стенку.

– Нет, нет, – сказала Вера Сергеевна. – Наверное, он хотел забраться на подоконник и упал, и сломал руку! И закричал, потому что ему больно. Денис, Дениска! – закричала она через дверь. – Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо! – закричал я.

– Почему же ты так закричал? – спросила она. – Я даже испугалась!

– Это я пою песню про крейсер «Варяг»!

– Я же говорила! – крикнула Алёнка.

– Не смей больше петь! – сказала Вера Сергеевна и ушла, я слышал ее шаги по коридору. Аленка тоже убежала. И мне совсем расхотелось петь. Я поставил книжку «Лейся, песня!» на место и больше ее не брал.

А в школе всё было немножко по-другому.

Нашего учителя пения звали Рудольф Васильевич. Он очень со мной мучился.

Вот, например, все поют песню «Выше знамя советского спорта, шире шаг от рекорда к рекорду!» – а я только рот открываю.

Рудольф Васильевич говорит:

– Драгунский! Я всё вижу! Я всё слышу! Ну-ка пой! Пой со всеми!

Я киваю и начинаю громко петь. Он сам просил, так вот же ему.

Рудольф Васильевич говорит:

– Драгунский! Не ори!

И так много раз.

Рудольф Васильевич, бедный, меня после уроков оставлял, занимался со мной. Хотел развить мой музыкальный слух. Играл на пианино разные простые мелодии, чтоб я их повторял. Чтобы я хотя бы тра-ля-лякал или пускай даже мурлыкал. Хоть что-нибудь! А я – ни в какую. Но я не нарочно, честное слово.

Когда я был в третьем классе, мы переехали в новую отдельную квартиру, и я пошел в другую школу.

Номер 175.

Эта школа была совсем другая. Огромная, красивая, высокие потолки, внутренняя парадная лестница с первого этажа на второй. На третьем этаже учительская, куда надо было подняться еще по одной двукрылой лестнице с полированными пузатыми балясинами.

До пятого класса у нас была учительница Лидия Сергеевна. У нее был красивый гулкий голос. Она нас все время воспитывала. Везде находила что-то поучительное.

Вот, например, читаем мы Некрасова. Как Мороз-Воевода хвастается:

Богат я, казны не считаю,

А все не скудеет добро!

Она начинает спрашивать, у кого сколько в семье зарабатывают, кому что когда покупают. «Значит, ваши родители считают казну!» – говорит, подняв палец.

Это, конечно, правильно. Хотя скучно и немножко обидно.

Или вот. Мы выискивали однокоренные слова. «Работать» – «рабочий», «работа», «заработок». Кто-то сказал – «раб».

– Это плохое слово, дети! – сказала Лидия Сергеевна. – У нас в СССР нет рабов!

А когда Вова Чернов на слово «висеть» предложил «виселица», она страшно разозлилась. Тем более что Вова на каникулах побывал в Польше – его папа был дипломатом.

– По заграницам наездился! – кричала она. – Насмотрелся всякого!

На перемене мы обступили Вову.

– А ты правда за границей видел, как людей на виселице вешают?

– Дура она, – мрачно сказал он.

Один раз Лидия Сергеевна сказала своим красивым голосом:

– Дети, сейчас шестьдесят первый год! Пройдет сорок лет, и наступит двадцать первый век! Представляете себе, как повезло вашему поколению? Вы увидите не только новый век, но и новое тысячелетие! – мы прямо замерли от восторга, а она продолжала: – Да, дети, вы будете уже не молодыми людьми, но и не старыми. Вам будет по пятьдесят лет. Можно сказать – целых пятьдесят! А можно сказать – всего пятьдесят! Пора зрелости и опыта, мудрости и силы… – и так далее и тому подобное.

Вдруг одна девочка руку тянет, просто на месте усидеть не может.

Лидия Сергеевна ей кивает.

Она встает и гордо глядит на остальных девчонок:

– А мне будет сорок девять!

Мой папа несколько раз приходил в школу и читал ребятам «Денискины рассказы». Набивался полный зал народу, все слушали, хлопали, просили еще – он очень хорошо читал, ведь он раньше был артистом.

Но вот что интересно – меня никто ни разу не называл «Денисом Кораблевым» или «Дениской из рассказов». Все ребята прекрасно понимали, что всё это мой папа сочинил, придумал. И я тут, в общем-то, ни при чем.

Улица и цирк

Ровно 25 кило

Ура! Нам с Мишкой дали пригласительный билет в клуб «Металлист» на детский праздник. Это тетя Дуся постаралась: она в этом клубе главная уборщица. Билет-то она нам дала один, а написано на нем: «На два лица»! На мое, значит, лицо и на Мишкино. Мы с ним очень обрадовались, тем более это недалеко от нас, за углом. Мама сказала: