— Это был Друд, — прошептал он. — Мне не спалось. Я думал о разных делах, которые следует поручить Уиллсу. Я встал с постели, собираясь спуститься в кабинет и сделать для себя запись на память, и тут я увидел это, Уилки…
— Что именно, друг мой?
— Лицо Друда. Бледное, искаженное лицо. Оно маячило в окне. Прижималось к холодному стеклу.
— В вашем кабинете? — спросил я.
— Нет, — сказал Диккенс, уставившись на меня дикими, как у понесшей лошади, глазами. — В моей спальне.
— Но, Диккенс, — прошептал я, — это же невозможно. Ваша спальня находится на втором этаже, как и гостевые комнаты. Друду пришлось бы подняться по десятифутовой стремянной лестнице, чтобы заглянуть к вам в окно.
— Уилки, я его видел, — прохрипел Диккенс.
Он настежь распахнул дверь и, держа в одной руке фонарь и поводок, а в другой сжимая двустволку, вышел в ночь вслед за своим нетерпеливо рвущимся вперед псом.
На заднем дворе было очень холодно и очень темно — ни луны, ни звезд в небе, ни единого огонька в окнах дома. Ледяной ветер тотчас забрался под накинутое на плечи пальто и трепещущую ночную рубашку, и я задрожал всем телом. Я вышел без брюк и в туфлях на босу ногу, и сейчас, на кусачем морозном воздухе, испытывал такое ощущение, будто бритвенно-острые заледенелые травинки секут мне голые лодыжки и голени.
Султан с рычанием бросился вперед, увлекая за собой Диккенса. Мы походили на двух разъяренных селян, напавших на след убийцы, из какого-нибудь низкопробного авантюрного романа.
Возможно, таковыми мы и являлись.
Мы завернули за угол дома в кромешной тьме и остановились в саду под окнами спальни Диккенса. Султан рычал и рвался на поводке, но Диккенс на минуту задержался: отодвинул заслонку маленького фонаря и посветил на замерзшую землю клумбы. Ни подозрительных отпечатков ног, ни вмятин, оставленных приставной лестницей, там не наблюдалось. Мы оба взглянули на темное окно спальни Диккенса. Несколько звезд показались в разрыве быстро плывущих облаков и спустя несколько мгновений исчезли.
Если Друд заглядывал в окно, не пользуясь стремянной лестницей, значит, он парил в воздухе на высоте десяти футов.
Султан зарычал, дернулся на поводке, и мы устремились за ним.
Вернувшись на задний двор, мы остановились на краю поля, где в 1860 году Диккенс сжег всю свою корреспонденцию. Голые ветви деревьев с костяным стуком раскачивались на ветру.
— Но откуда здесь взяться Друду? — шепотом спросил я. — Зачем ему являться сюда?
— Однажды утром он следовал за мной от Лондона, — прошептал Диккенс. Он медленно сделал полный оборот на месте, держа двустволку под правой мышкой. — Я в этом уверен. Я часто вижу по ночам неясную фигуру на другой стороне дороги, около шале. Собаки лают. Когда я выхожу из дома, фигура исчезает.
«Скорее всего, агенты инспектора Филда», — подумал я, испытывая искушение сказать это вслух. Вместо этого я повторил: Но зачем Друду являться сюда и таращиться в ваше окно в рождественскую ночь?
— Тш-ш-ш! — Диккенс предостерегающе вскинул ладонь, а потом крепко сжал свободной рукой челюсти Султана, чтобы заглушить рычание.
В первый момент мне показалось, будто к нам приближаются сани, хотя на земле не лежало ни тончайшего снежного покрова, но потом я осознал, что слабый звон колокольчиков доносится из темной конюшни. Там на стене висела упряжь Ньюмена Ноггза, украшенная норвежскими колокольчиками.
— За мной, — промолвил Диккенс, поспешно устремляясь к конюшне.
Двери там были распахнуты настежь — в ночном мраке смутно вырисовывался густо-черный прямоугольник дверного проема.
— А вы закры… — шепотом начал я.
— Они всегда закрываются на ночь, — прошипел Диккенс в ответ. — Я проверял их сегодня на закате. — Он передал мне поводок внезапно притихшего пса, поставил фонарь на землю и взял на изготовку дробовик.
Колокольчики слабо звякнули в последний раз, а потом наступила тишина, словно чья-то рука придержала упряжь.
— Снимите с Султана намордник, а потом отпустите поводок, — чуть слышно прошептал Диккенс, не опуская ружья, направленного на черный дверной проем.
— Он разорвет на куски любого, кто там находится, — прошептал я.
— Снимите намордник и отпустите пса, — прошипел Диккенс.
С бешено стучащим сердцем я опустился на одно колено и принялся неловко возиться с застежками намордника. Я почти не сомневался, что ирландский волкодав с налитыми кровью глазами — он весил почти столько же, сколько я, — разорвет на куски меня, едва лишь я сниму с него намордник.
— Вперед! — громко скомандовал Диккенс псу.
Султан рванулся с места и понесся мощными прыжками, словно вместо мышц у него были тугие металлические пружины. Но устремился он отнюдь не в конюшню: волкодав круто забрал влево, одним махом перелетел через живую изгородь и помчался через поле в сторону леса и далекого моря.
— Черт бы подрал негодного пса! — в сердцах выругался Диккенс. Я только сейчас осознал, как редко Неподражаемый чертыхался при мне. — Пойдемте, Уилки, — властно скомандовал он, словно я был вторым волкодавом, которого он держал про запас.
Вручив мне фонарь с опущенной заслонкой, Диккенс побежал к распахнутым дверям конюшни. Я поспешил следом, поскальзываясь на мерзлой траве, но он достиг дверного проема значительно раньше меня и вошел внутрь, не дожидаясь, когда подоспею я с фонарем.
Вступив в темноту, я скорее почувствовал, нежели увидел, что Диккенс находится в нескольких футах слева от меня, и понял (вероятно, прозрел ясновидчески), что он стоит со вскинутым дробовиком, направленным в сторону длинного прохода между стойлами. Клубы пара от дыхания лошадей и пони и слабое шевеление животных в кромешном мраке я тоже воспринимал скорее шестым чувством, чем зрением и слухом.
— Дайте свет! — резко приказал Диккенс.
Я неловко поднял шторку фонаря.
Расплывчатые тени в стойлах — все лошади бодрствовали, но не издавали ни звука — беспокойно зашевелились. Пар от дыхания клубился в холодном воздухе подобием тумана. Потом в дальнем конце темной конюшни, где висела на стене упряжь с колокольчиками, мелькнуло смутное белое пятно.
Диккенс поднял ружье чуть выше, готовясь спустить оба курка, и я увидел, как блеснули белки его глаз в свете фонаря.
— Стойте! — крикнул я в полный голос, заставив животных испуганно шарахнуться в стойлах. — Бога ради, не стреляйте!
Я бросился вперед, к расплывчатому белому пятну. Мне кажется, Диккенс выстрелил бы, невзирая на мои крики, если бы я не загородил от него мишень.
Неясная белая фигура в дальнем конце конюшни наконец оказалась в круге света от моего фонаря. Там, в темноте, стоял Эдмонд Диккенсон с широко раскрытыми, но совершенно бессмысленными глазами. Он явно не видел и не слышал нас. Он был в ночной рубашке, босые ступни смутно бледнели на черном брусчатом полу конюшни, кисти вяло опущенных рук походили во мраке на маленькие звезды.