— Благодарю вас за любезное согласие встретиться со мной, господа, — начал Вегген по-китайски.
А потом, выразив глубокое сочувствие народу страны, который представляли находившиеся в комнате, и в особенности жителям Хэфэя, он начал излагать свои рекомендации по чрезвычайно оперативному и весьма кардинальному переоборудованию системы водоснабжения в стране.
Янь Е присел в стороне и закурил сигарету. Потрясенный до глубины души ужасом происходящего и измотанный событиями этого дня, он все же продолжал надеяться, что собравшиеся здесь в этот ночной час люди поймут, насколько предложенный Веггеном план важен для народа и безопасности страны. Он уповал на то, что они позабудут о своей гордыне, и политических расчетах, и укоренившемся недоверии к Западу, подпишут проект и возьмутся за его осуществление как можно быстрее — прежде чем подобная беда повторится в другом месте.
У него была и еще одна, глубоко личная причина желать того, чтобы вопрос разрешился положительно. Хотя об этом не говорили, но все китайцы, знавшие о трагедии Хэфэя, очень боялись водопроводной воды, особенно той, которую набирали из озер, и Янь Е, несмотря на свою близость к высшей власти, ничем не отличался от своих рядовых соотечественников. К тому же лишь три дня назад его жена с десятилетним сыном отправились навестить родителей жены, которые жили в находящемся на одном из озер городе Уси. Всего несколько часов назад он позвонил ей и сообщил, что событие в Хэфэе — это действительно единичный случай, как о том твердила официальная пресса, и что качество питьевой воды по всей стране тщательно контролируется. И что правительство склоняется к принятию рекомендованного им плана, который обещает скорую и эффективную реконструкцию всей системы водоснабжения в стране. Этот звонок Янь Е сделал прежде всего потому, чтобы просто поговорить с женой, хоть немного успокоить ее и дать понять, что любит ее. В глубине души он надеялся, что хэфэйское несчастье и впрямь единичный случай.
Но в то же время чувствовал нутром, что это не так.
Рим, Ватикан.
Среда, 15 июля, 19 часов 40 минут
Палестрина стоял у окна своей библиотеки-кабинета и смотрел на толпы народа, все еще заполнявшего площадь Святого Петра и любующегося архитектурой в последних отблесках дневного света.
Отвернувшись от окна, он окинул взглядом помещение. С credenza на него взирал не мигая мраморный Александр, и Палестрина чуть ли не с тоской ответил на его взгляд.
Затем, повинуясь внезапной перемене настроения, он подошел к столу, сел в кресло и поднял трубку телефона. Включив защиту линии, он набрал номер и немного подождал, пока автоматический коммутатор в Венеции переадресует звонок на такое же устройство в Милане, откуда вызов уйдет через Гонконг в Пекин.
* * *
Щебетание сотового телефона сразу вырвало Чень Иня из чуткого сна. К третьему звонку он уже выбрался из кровати и подошел голышом к столу в своей спальне, находившейся над цветочным магазином.
— Да, — сказал он по-китайски.
— Пришел приказ на доставку в края рыбы и риса, — сказал по-китайски же голос, измененный электроникой до полной неузнаваемости.
— Понятно, — ответил Чень Инь и положил трубку.
* * *
Палестрина позволил трубке соскользнуть в гнездо, а потом медленно повернулся вместе с креслом, чтобы в очередной раз посмотреть на мраморного Александра. Выбирая следующее озеро, он воспользовался давним знакомством Пьера Веггена с Янь Е; тот осторожно, исподволь выяснил множество подробностей о повседневной жизни китайского банкира, о его друзьях и родственниках. Плодородный, с мягким климатом, процветающий район, носящий название «край рыбы и риса», находился немного южнее Нанкина, и отравителю Ли Вэню хватило бы нескольких часов, чтобы добраться туда. Озеро называлось Тайху, а город на нем — Уси.
Гарри почувствовал, как «мерседес», отъезжавший от контрольного пункта, с готовностью отозвался на нажатие педали акселератора, и взглянул в зеркало. Позади он увидел свет ртутных ламп, множество красных огоньков тормозивших около поста автомобилей, которые двигались на север, и темные массы армейских грузовиков и бронетранспортеров карабинеров. Этот большой кордон был устроен в двух часах езды к югу от Милана. В отличие от пограничного поста в Кьяссо, где им без слов помахали, разрешая проезд, здесь пришлось остановиться, вооруженные до зубов солдаты подошли к машине с обеих сторон, но в этот момент офицер заметил номерные знаки, что-то крикнул солдатам, указал на священников, сидевших впереди, и жестом дал понять, что дорога открыта.
— Ну ты и умник, — ухмыльнулся Дэнни, когда машину окутала темнота и ее пассажиры вновь почувствовали себя в относительной безопасности.
— Ты о том, что я помахал этому парню в знак благодарности?
— Да, о том, что ты ему помахал. — Дэнни оглянулся на Елену и вновь ухмыльнулся. — А если бы ему это не понравилось и он решил бы выволочь нас наружу? Что тогда?
Гарри взглянул на брата.
— В таком случае ты объяснил бы ему, что происходит и за каким чертом нас несет в Рим. Может, тогда они послали бы с нами полк-другой.
— Гарри, ни один полк не войдет в Ватикан. Ни итальянской армии, ни любой другой.
— Ну да, только ты… и отец Бардони… — задумчиво проговорил Гарри.
Дэнни кивнул.
— Да. Я и отец Бардони.
Рим. Церковь Святого Хрисогона, район Трастевере.
Четверг, 16 июля, 5 часов 30 минут
Палестрина выбрался из задней двери «мерседеса» в туманную предрассветную тьму. Один из одетых в черные костюмы молодцов Фарела окинул настороженным взглядом пустынную улицу, пересек тротуар и распахнул перед кардиналом дверь старинной церкви. Затем он отступил к машине, и госсекретарь Ватикана вошел внутрь один.
Шаги Палестрины, направлявшегося к алтарю, гулким эхом отдавались под древними сводами. Кардинал перекрестился и преклонил колени рядом с единственным в этот час посетителем церкви — одетой в черное женщиной с четками в руке.
— Святой отец, со времени моей последней исповеди прошло уже много времени, — сказала женщина, даже не взглянув на подошедшего к ней. — Могу я исповедаться вам?
— Конечно.
Палестрина еще раз перекрестился и встал. После чего они с Томасом Добряком направились в полумрак исповедальни.
Лугано, Швейцария. Дом 87 по виа Монте-Ченери.
Тот же четверг, 16 июля. То же время.
Ясное после дождя утро
Роскани спустился по лестнице и вышел на улицу. Его одежда выглядела так, будто ее жевали, лицо покрывала густая щетина, и он страшно устал. Настолько устал, что не мог думать нормально. Но больше, чем усталость, ему мешало думать бешенство, обуявшее его из-за того, что ему все время лгут, причем лгут даже те женщины, которые, по крайней мере с виду, должны были бы являть собой образцы порядочности. Во-первых, мать Фенти, а теперь здесь, в Лугано, скульпторша и художница синьора Вероника Ваккаро, взбалмошная особа средних лет, упорно утверждавшая, что ничего знать не знает о беглецах, и напрочь отказывающаяся замечать его попытки опровергнуть ее версию.