И без сопроводительной записки Коваленко заявил о себе как о человеке неравнодушном и основательном. Он связал факты воедино, подкрепив документальными свидетельствами то, к чему они пришли в результате совместной работы. Оставалось догадываться, как ему удалось раздобыть копию отпечатков пальцев из документации лос-анджелесской полиции. Скорее всего, это были отпечатки с диска Хэллидея, который Коваленко был вынужден отдать начальству. Вероятно, он предчувствовал такой поворот событий и на всякий случай загодя снял с диска копию, не сказав об этом никому, даже Мартену.
Не важно, какими мотивами руководствовался Коваленко. Главное то, что он раскопал важную информацию и великодушно поделился ею. В результате у Мартена появилось неопровержимое доказательство того, что Александр Кабрера и Реймонд Оливер Торн были одним и тем же лицом. К тому же выяснилось, что науку убивать Александр, по всей видимости, постигал у Мурзина и Мальцева. Мурзин и, возможно, Мальцев состояли на службе у баронессы. Это наталкивало Мартена — и, конечно же, Коваленко — на вывод о том, что именно баронесса заказала убийство Питера Китнера и его семьи. Само собой разумелось то, что она же приказала Александру расправиться с Нойсом и Кюртэ, а также с Романовыми в Северной и Южной Америке.
За четыре месяца до получения этого письма, прощаясь с Коваленко, перед тем как пройти паспортный контроль в аэропорту Пулково и отправиться ночным рейсом в Хельсинки, Мартен не удержался и задал мучивший его вопрос:
— Одного не понимаю: зачем ему было красть сумку у женщины? Из-за денег? Но сколько их там могло быть? На что они ему? Если бы он не сделал этого, а просто продолжил путь, у него были бы все шансы скрыться.
Коваленко тогда посмотрел устало и ответил:
— А зачем ему было убивать собственную мать?
Эти вопросы, оставшиеся без ответа, вызвали еще одно воспоминание — о словах, которые Коваленко сказал ему примерно в то же время. Пустившись в рассуждения о том, какими должны быть настоящие стражи порядка, он упомянул о «жестокости, которая подчас необходима в полицейском деле, о способности убивать без сожаления и в нарушение закона, который они присягали охранять».
Коваленко имел в виду полицейских вообще. Но Мартен понимал, что тот выразился не совсем так, как хотел. Большинство полицейских, тех, кого он знал и с кем работал в Лос-Анджелесе сначала простым патрульным, а затем детективом в отделе по раскрытию грабежей и убийств, верили, подобно ему самому, в то, что их дело — обеспечивать соблюдение законности, а не устанавливать собственные законы. С верой в свое предназначение они отдавали долгие часы тяжелой и зачастую неблагодарной работе. Пресса и общественность тем временем укоряли их то в неэффективности, то в коррупции, то приписывали им сразу оба этих качества. К большинству из них нельзя было применить ни первое, ни второе.
Коваленко хотел сказать нечто другое. Его мышление было близко к философии Рыжего Макклэтчи, глубокой, сложной и очень мрачной. Несмотря на то что два этих человека были разделены тысячами миль и действовали в совершенно разной политической обстановке, оба считали одинаково: есть лица и ситуации, с которыми не готовы иметь дело ни юриспруденция, ни общество, ни законодатели, а потому бремя принятия решений ложится на таких людей, как они сами. На таких, как Макклэтчи и Полчак, Ли и Вальпараисо, Хэллидей и, наконец, Коваленко. Все они взяли ответственность на себя и вышли за рамки закона, чтобы выполнить высший долг. Коваленко был прав, говоря, что Мартен к разряду таких полицейских не относится. Не относился тогда и не будет относиться впредь. Не таков его путь.
Но это порождало вопросы иного рода: кем является на деле и на кого работает Коваленко? Мартен сомневался, что когда-либо узнает ответ. А может быть, просто не желал знать. Интереснее было другое: как все сложилось бы, если бы события в Санкт-Петербурге развивались по другому сценарию? Что, если Александру не удалось бы бежать из Эрмитажа и Мартен убил бы его, как того хотел Коваленко? Мартен вышел бы из бокового входа, где русский ожидал его. Но не мог ли тот тут же пристрелить своего партнера? Очень славная получилась бы развязка: цареубийца уничтожен при попытке к бегству.
«Обязательно спрошу об этом Коваленко, если нам придется встретиться вновь».
Солнце почти скрылось за горизонтом. Повернувшись спиной к прибою, он пошел к машине.
Ребекка держалась с исключительным мужеством. Она даже выступила перед обеими палатами российского парламента, выразив депутатам признательность за их доброту и поддержку в крайне тяжелое для нее время после убийства царевича. Позже у нее состоялась частная встреча с самим президентом Гитиновым, от которого она приняла личные соболезнования. Ребекка попросила, чтобы ей позволили вернуться к прежней жизни в Швейцарии, и получила согласие. Таким образом, теперь она находилась в безопасности, под охраной полиции кантона Невшатель, и, в свою очередь, вновь окружала заботой детей Ротфельзов.
После всего пережитого Мартен понимал, что ему самому следует быть благодарным судьбе за то, что сумел уцелеть. И он действительно испытывал чувство благодарности. Была, правда, одна вещь, которая не давала ему покоя, — мысли об истинном происхождении Ребекки. Документы на этот счет хранились в офисе Александра в Лозанне. Тут Александр не слукавил — у него было полное досье на Ребекку, добытое, как он сам выразился, с помощью «денег и настойчивости». Свет на начало ее биографии проливали бумаги уже не существующего «Дома Сары» для незамужних матерей в Лос-Анджелесе. К Ребекке имела отношение какая-то Марлен Дж. с неопределенным местом жительства. От нее ниточка вела к личности по имени Удрмонт в Порт-оф-Спейне на карибском острове Тринидад, затем к некоему Рамону в Пальма-де-Майорке, а от него к Глории в том же средиземноморском городе. И так до семьи королевских кровей в Копенгагене. Анализ ДНК прилагался. Его подлинность сомнений не вызывала. Мартен за свою жизнь прочитал достаточно таких документов, чтобы научиться в них разбираться. Этот, во всяком случае, выглядел достаточно достоверным.
Но надо было знать этого человека, как бы его ни называли — Александр, Реймонд или как-нибудь еще. И надо было знать баронессу, а также то, на что она была способна. Разве можно быть полностью уверенным в чем-то, когда имеешь дело с такими личностями? Досье могло быть настоящим или искусной подтасовкой, призванной подтвердить августейшее происхождение Ребекки, позволяющее ей стать женой российского монарха. Но что он мог сделать в нынешней ситуации — попросить Ребекку и датского принца с супругой предоставить генетические образцы для новой экспертизы? Нужно ли это кому-нибудь кроме него самого? Ребекка наконец обрела отца и мать, которых искренне считала своими и по-настоящему любила. А супружеская пара, потерявшая когда-то дочь, вновь обрела ребенка и благодарила судьбу за свершившееся чудо. Рискнул бы он разрушить эту идиллию? Тут мог быть только один ответ: нет.
Он продолжал идти, думая теперь о Клем. Ведь это она посоветовала ему приехать сюда после экзаменов, чтобы поразмыслить над прошлым и открыть новую главу в жизни, после того как он рассказал ей о пляже Кекаха и воспоминаниях детства. Мартен тотчас же ухватился за эту идею и позвал Клем с собой, но она отказалась, сказав, что такая поездка нужна ему и он должен отправиться в нее один. И хотя ее очень здесь не хватало, женщина была права. Одиночество, долгие прогулки и плавание в маске приносили ему умиротворение, какого давно не знала его душа.