В одном из дневников Шебаршин отметил, что Азия — это царство запахов, и запахи эти сопровождают человека всю его жизнь, наверное, будут сопровождать до самого конца, до последнего предела… Запахи самые разные, начиная от наиболее пленительных — цветущих роз и олеандров, кончая тяжелым духом бедного быта. Более того, запахи рождали у Шебаршина тесную ассоциацию с местом, которому они были присущи — впрочем, не только с местом, но и с определенным временем года, с конкретными людьми, конкретными ситуациями.
«Вечерний, прохладный, отдающий дымком воздух — это зима в Лахоре и Равалпинди, — отметил он в своих записных книжках, — парфюмерный аромат вьющихся по стенам мелких белых цветов — дипломатические виллы в Карачи; розы — Айюб-парк в Равалпинди; смолистые орешки чильгоза на железных противнях, под которыми медленно тлеет древесный уголь — Элфинстон-стрит в Карачи; цветущие олеандры — сад у реки Раваль и посольский парк в Тегеране, свежий запах камыша, тины, костра — озерцо Джхабджхар под Дели; чадящее конопляное масло, перец, корица — любой уголок любого азиатского городка, где активно готовится еда…».
Шебаршин отметил, что когда советское посольство переселилось в Исламабад, он ездил туда на работу из Равалпинди — причем предпочитал ездить дальним путем — вначале через центр города, по Марри-роуд, потом сворачивать с совершенного, ухоженного шоссе на старую дорогу. Здесь, как он заметил, «сухой и холодный воздух всегда был пропитан горьким ароматом полыни».
Запах этот — полынный, щекочущий ноздри, ни с чем не сравнимый, в Москве потом снился по ночам. Шебаршин просыпался с бешено колотящимся сердцем и тревожным теснением в груди, он понимал, что только что находился в своем прошлом…
Нет, Азию, Пакистан, Индию, Афганистан, Иран он не забудет никогда. И не забыл — до последнего дня…
Декабрьским вечером шестьдесят шестого года у Шебаршина произошел неприятный разговор с одним господином, чей лик Леонид Владимирович пытался запомнить, но так, честно говоря, и не запомнил.
Это был человек из породы людей, которые умеют быть невидимыми в любой, даже самой плотной толпе.
Назвался он сотрудником пакистанской контрразведки и, не дожидаясь никаких ответных слов, довольно напористо завел разговор о делах в советской резидентуре, назвал несколько имен, которые Шебаршину были, естественно, известны, — в общем, проявил завидную для иностранного контрразведчика осведомленность.
Шебаршин подумал, что пакистанец начнет вербовать его, и приготовился дать отпор, но пакистанец этого делать не стал, сказал только, что о деятельности советской резидентуры, и в частности Шебаршина, ему известно из американских источников…
А американцы всегда сидели на советской разведке плотно. Но еще более плотно сидели на пакистанцах — и не только на разведке, но и на государственных учреждениях, на промышленных предприятиях, конторах и так далее — контролировали буквально все. Это, конечно же, не могло не беспокоить пакистанские власти.
Велико было удивление Шебаршина, когда пакистанский контрразведчик заявил, что ему поручено выяснить, и выяснить именно через Шебаршина, — как отнесется советская разведка к тому, чтобы регулярно обмениваться информацией с пакистанской стороной по американцам.
Шебаршин отверг свою принадлежность к разведке, но сказал, что знает в посольстве человека, которому это предложение будет интересно, и все передаст ему. Пакистанца этот ответ удовлетворил. Договорились встретиться через несколько дней, на том разговор и завершился.
Ночью в Москву ушла большая, на несколько страниц, шифровка. В ней резидентура, находящаяся в нашем посольстве, подробно разобрала ситуацию, выстроила несколько версий, в том числе предусматривающих возможность провокаций (ведь за предложением контрразведчика могли стоять и американцы, за провокациями могла последовать и ловушка), просчитала и итоговые результаты, если такая совместная работа все же будет проведена — в общем, было исследовано все «игровое поле». Решение же должна была принимать Москва.
В ответ Москва прислала довольно расплывчатую, мутную телеграмму с массой туманных советов и оговорок, хотя одно было ясно хорошо — и это было главное: встречи с контрразведчиком надо обязательно продолжить.
«Одновременно мне предписывали, — отметил позже Шебаршин, — прекратить оперативную деятельность и бдительно контролировать обстановку вокруг себя. Последнее решение было полностью оправданным. Если есть конкретные признаки того, что контрразведка вплотную заинтересовалась разведчиком, он не имеет права рисковать безопасностью источников, обострять ситуацию». А пакистанская контрразведка, похоже, заинтересовалась Шебаршиным серьезно, Леонид Владимирович даже представил себе, каких размеров колпак накинут на него.
«Что же касается сути дела и позиции Центра, то в ней не было ничего неожиданного — инструкции составляли так, чтобы в случае неудачи вина ни в коем случае на пала на их авторов. Люди, работающие в “поле”, должны твердо знать, что Центр полностью их поддерживает и готов нести ответственность при любом повороте событий. Доверие — это единственная основа, на которой может действовать разведывательная служба.
Подчиненный должен безусловно доверять своему начальству, а для этого начальник должен быть компетентен, доброжелателен и не бояться ответственности за свои решения». Все просто и понятно.
Как, в общем-то, были понятны действия пакистанцев: Айюб-хана не устраивала позиция американцев, готовых вмешиваться в Пакистане во что угодно, даже в ссоры мужей с женами, и контролировать все тотально, вплоть до посещения гражданами общественных туалетов на вокзалах, молельных комнат, разведения кроликов в лесных участках под Карачи и сбора конопли в предгорьях Гималаев. Это тяготило народ Пакистана и самого Айюб-хана. Потому в поисках негласной помощи Советского Союза пакистанская контрразведка и вышла на Шебаршина.
Встреч с пакистанским контрразведчиком у Шебаршина было несколько, уже договорились о том, как будет происходить обмен информацией, но дальше как обрезало. На прощание пакистанец сказал Шебаршину, что встречи придется прекратить, причины такого решения он объяснять не стал.
«Соприкосновение с контрразведкой заставило заново взглянуть на самого себя, — отметил впоследствии Шебаршин. — Видимо, в чем-то я стал проявлять беспечность, слишком полагаться на свою удачу, пренебрегать жесткими требованиям конспирации. Размышления по этому поводу привели к другой опасности — я стал робеть. При выходе на встречи с источниками, а они проводились, как правило, поздно вечером или на рассвете, я стал замечать много подозрительного».
Я представляю, как тяжело было Шебаршину в этой ситуации — ведь после встреч и разговоров с пакистанским контрразведчиком, который поначалу буквально атаковал его, а потом исчез, было возможно все, в том числе и самое худшее — публичное разоблачение со статьями в газетах и высылкой из страны, и, если быть честным, Шебаршин знал это, но прошло некоторое время, а его никуда не вызывали и из страны не высылали…
Он вновь занялся оперативной работой, которая была ему по душе. И поборол временную слабость, возникшую в нем, справился и с робостью, и с мнительностью, потом написал, что «если ты начинаешь страдать мнительностью, пугаться каждого куста и поддаешься своей слабости, ты пропал, тебе надо менять профессию».