Кто-то из них кинулся к стене и стал пульверизатором малевать приевшийся лозунг «Смерть Советскому Союзу», кто-то, обходясь более дешевой техникой, выдернул из кармана фломастер и пристроился рядом, яркой синей краской начал рисовать все тот же набивший оскомину текст, появились портреты Хомейни, прибитые к простым палкам.
Охрана, состоящая из таких же молодых и бородатых людей — сотрудников иранских спецслужб, — выстроилась в шеренгу, прикрывая спинами посольские ворота. По лукавым улыбкам, которые охранники прятали в бородах, — точнее, пытались спрятать, — было понятно, что вряд ли они будут защищать эти ворота, поза их — дескать, встали грудью и никого не пустили — показушная.
Шебаршин, глядя на толпу из окна, — а она заполнила не только улицу Черчилля, но и перпендикулярную ей улицу Хафиза (по-персидски имя великого поэта произносится не «Хафиз», а «Хофез»), — позвонил в полицию.
— Это собрались афганцы, — сообщили Шебаршину, — протестующие против вторжения ваших войск в их страну. Ничего страшного не произойдет, не бойтесь.
— А мы и не боимся, — усмехнувшись, произнес Шебаршин и повесил трубку.
Стало понятно, что помощи ждать неоткуда, рассчитывать надо только на свои силы, а главное — проявлять выдержку. Выдержку и только выдержку. Упаси Господь, чтобы кто-то схватился за оружие. Это может погубить все посольство, всех людей, которые тут находятся, — до последнего человека.
Оперативная информация о том, что такое нападение должно вот-вот состояться, у Шебаршина была, и посол Виноградов о ней знал, но все-таки даже сейчас, когда бушевала толпа, не верилось, что такая дикость может произойти в современную пору. В средневековую — еще куда ни шло, и во времена Грибоедова это было допустимо, но вот ныне, в конце двадцатого века… Нет, в это совершенно не верилось.
Из информации знали также, что сотрудники спецслужб, охранявшие посольство, пропустят толпу внутрь, на неприкосновенную территорию, оказаться на которой — все равно что незаконно пересечь государственную границу, — а уж оказавшись тут, толпа могла учинить настоящий погром. Погрома боялись.
Информация была не только у «ближних соседей», как на мидовском сленге звали сотрудников КГБ, прикомандированных к посольствам, но и у «дальних соседей». «Дальними соседями» называли работников ГРУ — военной разведки.
Источники были разные, а информация одна, все сходилось. Как сходилась она и в том, что толпа, собравшаяся на улицах Нефль-ле-Шато и Хафиза — это никакие не афганцы, а хорошо вымуштрованные сотрудники все тех же спецслужб, которым что скажут, то они и будут делать.
Хорошо, что успели поставить решетки…
В посольской охране было шесть собак — шесть толково обученных, натасканных, сообразительных псов, которые оберегали посольскую территорию лучше всяких автоматчиков, никому не давали прошмыгнуть, но тут, мягко говоря, произошел конфуз: здоровенные битюги — псы, готовые выполнить любую команду, откровенно поджали хвосты и полезли в кусты — испугались людей.
Снова позвонили к иранцам за помощью, и снова те отказали, как во времена Грибоедова. Более того, на улице Нефль-ле-Шато, где сейчас бесновалась и сотрясала воздух антисоветскими лозунгами толпа (улица стала зваться так не по-персидски звучно, с французскими нотками, в честь гостеприимного местечка под Парижем, где до последнего времени жил аятолла Хомейни, сделавшийся по прибытии в Иран имамом), стоял трехэтажный дом, он был расположен прямо напротив посольства и считался жилым. Окна дома обычно бывали плотно завешены шторами, которые никогда не раздвигались, во всяком случае, на памяти Шебаршина: сколько он ни провел времени в Тегеране, шторы эти ни разу ни раздвинулись. Но вот какая штука: имелись в этих шторах щели, и Шебаршин даже знал, где конкретно, через которые и вся посольская территория великолепно прослеживалась, и каждый человек, сидящий в посольстве и выходящий из него, фиксировался.
Если дежурные люди, бдительно глазеющие в щели, засекали, что в советском посольстве побывал иранец, бедолагу задерживали в ближайшем переулке и учиняли допрос.
Дотошно допытывались, с кем встречался, что видел, что говорили посольские люди, грозили пистолетом; если приходили к выводу, что человек забрел в это здание по глупости, советовали навсегда забыть этот адрес… На прощание тщательно обыскивали. Если же решали, что посетитель приходил в посольство с какими-то целями, то горе было этому посетителю — несчастный мог вообще не вернуться домой.
Заходить в американское, английское, советское посольства считалось преступлением. Преступление же революция могла либо забыть, либо раздуть такое вокруг него, что человеку, даже иностранцу, мир мог показаться размером с маленькую овчинную варежку.
Но пока надо было думать, как выходить из ситуации. Пока толпа беснуется, орет, рвет в клочья какие-то бумаги, дальше же она, и это может произойти очень скоро, полезет на посольскую стену…
Неужели дело дойдет до этого?
Если толпа ворвется в помещения, в представительский корпус, то, конечно, превратит в осколки всю великолепную обстановку того зала, где когда-то проходила Тегеранская конференция, — а зал не так давно был отреставрирован, приведен в порядок, очень жалко было терять его, это же часть истории, — пойдет толпа, конечно же, и дальше. И вот тут надежда останется только на решетки и бронированные двери. В одном важном коридоре, например, этих дверей в последнее время установили целых три, и все имели глазки.
Выбить двери невозможно, даже гранатой взять и то невозможно — двери вмурованы прочно, можно одолеть только с помощью мешка взрывчатки. Надо полагать, что взрывчатки у налетчиков нет. Хоть это-то немного успокаивало Шебаршина.
На территории посольства стояло два дома: один старый, роскошный — тот самый, в котором проходила конференция, второй — недавно отстроенный, новый, шестиэтажный. Соединялись два здания с помощью длинного, несколько мрачноватого коридора, коридор этот тоже основательно укрепили — поставили решетки, проверили их на прочность — держат, простучали стены, пол, потолок: кому-то коридор показался уязвимым, поэтому и отнеслись к нему так придирчиво, совершили двойную проверку.
Толпа, собравшаяся перед посольскими воротами, продолжала бесноваться — впрочем, если приглядеться, то активничали человек пятьдесят, не больше, остальные, похоже, пришли больше из любопытства, чем из желания разбить чужие окна, еще, может быть, ради того, чтобы чего-нибудь украсть… А советское посольство, на их взгляд, — совсем не бедное, тут было чем поживиться.
Взвесив все — и очень точно взвесив, невидимые весы не могли обмануть, — Шебаршин пришел к выводу, что если кто-то и полезет на стену посольства (стена, кстати, длинная, не менее четырехсот метров), то этих смельчаков в кавычках будет примерно пятьдесят человек… Максимум пятьдесят с небольшим хвостиком.
Обстановка накалялась, в воздухе начало что-то тонко и опасно позванивать, будто натянулась невидимая струна…
В Тегеране растут самые синие в мире глицинии, способные заворожить всякий взор, даже к цветам совершенно равнодушный, — они такие же ослепительно синие, как васильки, выросшие где-нибудь посреди русского хлебного поля… Казалось бы, на земле, где растут такие нежные яркие цветы, не должно быть бед. И все же…