На углу Неглинной и Кузнецкого моста находилась «Блинная» — заведение очень качественное и с хорошими традициями: там всегда можно было вкусно и недорого поесть, и народ туда ходил интересный. Позже «Блинная» превратилась в «Пирожковую», там даже в поздний час можно было получить пару свежих пирожков, при виде которых текли слюнки, и чашку ароматного горячего бульона. Сарнатский любил туда заходить, брал блинчики с икрой — это было недорого, даже очень недорого, — стопку коньяка и устраивал себе этакий легкий ужин. Более плотный ужин уже «имел место быть» дома.
В тот вечер Сарнатский зашел в «Блинную», а там шум: в заведении находился знаменитый Бобров, который с кем-то повздорил. Видя, что слова его не имеют никакого действия, Бобров пустил в ход «тяжелую артиллерию» — отвесил обидчику хорошую оплеуху.
Но оплеуха до адресата не дошла — хлесткая затрещина эта досталась Петру Ивановичу. Случайно. Буквально через пару минут в «Блинной» появился милицейский патруль…
Был составлен, естественно, акт. А всякий акт — штука серьезная, это документ, на который надо обязательно реагировать, и очень часто это реагирование заканчивалось в суде.
На дворе стоял 1953-й год, очень непростой — великого Боброва могли запросто замести в кутузку, а оттуда под конвоем доставить куда угодно — в зал суда, в Бутырку, в Александровский централ.
Вот Всеволод Михайлович Бобров и приехал к Сарнатскому домой извиняться. Сарнатский, естественно, простил великого нападающего, дело обошлось миром.
А Леня Шебаршин и Гоша Савицкий проводили Боброва до троллейбуса, — правда, держались от него на расстоянии, стеснялись, хотя Бобров был человеком очень простым и доступным…
Вот так великий спорт заглянул в Четырнадцатый проезд Марьиной Рощи, и момент тот Савицкий помнит до сих пор, помнит в деталях, в мелочах, — как помнил до конца дней своих и Шебаршин.
Вернулся Савицкий с Украины, из шахтерской Макеевки, в Москву, а Москву и не узнать — после войны она отстраивалась очень стремительно и сильно. Только вот Марьина Роща никак не менялась, какой была, такой и оставалась: темные деревянные дома, сараи во дворах и своя особая жизнь.
Правда, школа, куда Савицкий ходил вместе с Леней Шебаршиным, удивила «украинца» Гошу: на Украине все было не так. И знаний, естественно, давали меньше. Но Москва есть Москва. Тут даже обедами кормили. Впрочем, обед этот был очень условным — просто в перерыв ребята освобождали класс, дежурный проветривал его и раскладывал на партах чистые листы бумаги, а потом на бумагу клал по куску черного хлеба. Хлеб был посыпан сахаром. Ни Шебаршин, ни Савицкий никогда в жизни ни ели ничего более вкусного, чем тот школьный хлеб.
Такая забота дирекции о школьниках на Украине, например, была совсем неведома.
Нет, определенно, Гоше Савицкому больше нравилось быть в Москве, чем в Макеевке, он был рад тому, что вернулся в Марьину Рощу, к приятелю своему Лене Шебаршину. Жаль только, что учатся они не в одном классе и сидят не за одной партой, но тут ничего не поделаешь — ведь и родился Гоша Савицкий позже Шебаршина, и в школу пошел не в семь лет, а в восемь.
Так и текла жизнь в Марьиной Роще, так и росли ребята в районе, в котором жили вполне нормальные люди.
Школа учила марьинорощинских ребят еще одной важной вещи — общению с девочками. От девчонок здешние мальчишки шарахались, даже более — боялись их. Савицкий сегодня признается, например, что у них ноги подкашивались, когда неожиданно приходилось заговорить с девушкой.
Во-первых, этому очень способствовало то, что школы делились на мужские и женские, точек соприкосновения было мало, а редкие совместные вечера — например, новогодние — мало чего давали. Девушки были для ребят посланницами иных сфер, иных планет, это была та область бытия, которую еще надо было познавать.
А уж чтобы опуститься до того, чтобы обидеть девчонку, оскорбить или тем более дать ей, как мальчишке, тумака — такого в Марьиной Роще, кажется, не бывало никогда. И не должно было быть.
Во-вторых, все марьинорощинские ребята были плохо одеты и одежды своей смущались. Это тоже было причиной, и причиной немаловажной. Она сковывала многим и руки, и ноги, и вообще превращала мальчишек в малоразговорчивые тени — вместо внятных речей раздавалось какое-то неясное мычание, в котором нельзя было ничего разобрать.
Позже, уже через несколько лет, ребят по внешкольной программе начали обучать разным танцам — прежде всего бальным, классическим; так Савицкий говорит о себе, что он был как «лифт в обмороке», таким же был и Леня Шебаршин. Но внешкольная эта программа была обязательна и, как ни стеснялись себя ребята — и голодные были, и тощие, и одеты, повторяю, плохо, — а под наблюдением учителей научились складно водить ногами по полу — научились польке и краковяку, «падеграсу» и вальсу, учились даже «падепатенеру» — так называемому «танцу конькобежцев». А вот такой прекрасный танец, как танго (даже танго аргентинское, которое, как известно, отличается от танго Парижа и Москвы), был вычеркнут из списка. Танго считалось танцем буржуазным, чуждым нашей стране.
Под звуки бальных танцев Шебаршин и закончил среднюю школу и поступил учиться в институт. А Савицкий, которому показалось, что его разлучили с приятелем, с горя решил заняться спортом. Все дело в том, что в 607-й школе появились представители спортивного общества «Строитель» и стали зазывать желающих в разные секции — по интересам.
Были секции плавания и бега, прыжков в высоту и бокса, гимнастики и волейбола. Савицкий решил заняться штангой и записался в секцию тяжелой атлетики.
Пришел в спортзал, разделся, как и положено штангисту, тренер окинул его критическим оком: уж больно худ был будущий спортсмен, словно только что из Освенцима вышел. Поинтересовался сомневающимся голосом:
— Слушай, парень, может, тебе лучше бег попробовать?
Гоша Савицкий отрицательно помотал головой:
— Не-а!
Тренер еще раз оглядел его критически и произнес недовольно — не поверил в Гошины силы, наверное:
— Ну смотри, парень!
Так Савицкий начал заниматься штангой. Очень быстро окреп, налился силой и через год уже был уверенным в себе разрядником, готовым к спортивным подвигам… Наверное бы он и дальше пошел по этой стезе, если бы не старый друг Леня Шебаршин.
Леня уже окончил школу и поступил в престижный институт, учился там, изучал язык и географию жарких стран, а Гоша еще только перешел в десятый класс…
Однажды Шебаршин появился у него дома:
— Слушай, ты чего паришься в этом своем «Строителе», железками гремишь?
— Что ты предлагаешь?
— Переходи к нам, в институтскую команду шлюпочников. Нам крепкие ребята нужны очень. Переходи — не пожалеешь. К институту будешь ближе, потом поступишь к нам… Оцени перспективу!
Перспектива была неплохая, Савицкий ее оценил и вскоре начал ездить на метро к Крымскому валу, где около знаменитого ажурного моста, поражающего своей воздушной легкостью, располагался институт международных отношений. Москва-река находилась рядом с институтом, от главного входа до набережной — метров двадцать, не больше…