Времена были уже не свинцовые, многие его просто выставляли за дверь, откровенно издевались. Но он все терпел, потому что была цель. И его стойкость была вознаграждена. Он сумел перевестись в Москву, в центральный аппарат, а вскоре поехал за границу под журналистским прикрытием.
По праву опытного чекиста он давал моему другу какие-то советы, но, как я потом понял, не слишком практичные. Причина этого со временем станет мне ясной: конкуренция. В КГБ в целом и в разведке в частности шла постоянная борьба за выживание, за должности, за внимание начальства, за командировку в хорошую страну и под хорошим прикрытием…
– Я хочу в КГБ, – сказал мой друг после одной из лекций в Коммунистической аудитории.
Мы стояли вдвоем рядом с большим бюстом Ленина. Мой друг полез за сигаретами, вытащил нераспечатанную пачку и твердо сказал, что хочет работать в КГБ.
– Но ведь тебя берут на телевидение, – удивился я.
Многие наши сокурсники тщетно обивали пороги Останкино, а ему, что называется, с первого захода предложили работать в главной редакции информации тогда еще единого Гостелерадио, делать программу «Время». Он был очень телегеничен и выигрышно смотрелся на голубом экране, когда еще в студенческие годы вел первую и последнюю в своей жизни передачу вместе с самой Ангелиной Вовк, казавшейся нам воплощением женственности.
Но, думаю, его пригласили на телевидение в первую очередь потому, что он нравился людям, легко с ними сходился. И это было не наигранно, а естественно. Не завистливый, не надменный, не коварный, без комплексов, он находился в гармоничных отношениях с окружающим миром.
Мы познакомились, когда еще сдавали вступительные экзамены, и были друзьями все студенческие годы. Из нас двоих он был сильнее, крепче, увереннее в себе. Он всегда был готов помочь. И помогал. Я мог положиться на него во всем. Мы доверяли друг другу, на многое смотрели одними глазами, что было важно в те годы. Вместе занимались, вместе ездили на практику в Ригу, вместе ухаживали за девочками. Он часто бывал у нас дома, оставался ночевать, даже жил по нескольку дней. Он очень нравился моим родителям, а его мама почему-то решила, что я на него «хорошо влияю».
– Я хочу в КГБ, – повторил он.
Странным образом, я, кажется, мог ему помочь.
Мой отчим, Виталий Александрович Сырокомский, который стал мне отцом, в ту пору первый заместитель главного редактора популярной тогда «Литературной газеты», за десятилетия журналистской работы познакомился со многими генералами КГБ, присматривавшими за прессой. Мне, конечно, трудно было судить тогда о том, как они относились к отцу. Скорее всего, с глубоким недоверием по причине его либерализма и вольнодумства. В конце концов именно они и сломали ему жизнь.
Но репутация у него была человека абсолютно честного, надежного. Все знали, что на его слово можно положиться. Даже председатель КГБ Андропов до определенного момента относился к нему уважительно. В его круге общения были и генералы-разведчики, которые использовали газету как крышу. Если бы он за кого-то поручился, то ему бы, скорее всего, поверили. Так я тогда рассудил. Попросить отца я мог. Щедро одаренный от природы, он получал особое удовольствие, помогая другим людям, устраивая их судьбы.
Что же меня останавливало?
Тогда еще разведку в среде московской интеллигенции было принято отделять от остального аппарата КГБ. Там – тупые держиморды, а в разведке – интеллектуалы, люди с широким кругозором, которые все знают и все понимают. И все же я не мог понять моего дрга: как можно стремиться в КГБ? Внутреннее неприятие этого ведомства, сомнения чисто морального порядка легли на одну чашу весов.
А что было на другой?
Он не хотел работать на телевидении. Он хотел работать в КГБ. Он был моим самым близким другом. И еще я немного за него боялся. Он любил выпить – недостаток, губительный для журналиста. В журналистской жизни, как известно, всегда есть место выпивке. Наш замечательный декан, Ясен Николаевич Засурский, во всяком случае предупредил нас на первой же лекции:
– Это профессиональная болезнь журналиста.
В КГБ, решил я, этого соблазна не будет. Это хотя и не армия, которую он не любил (возможно, потому что хорошо ее знал: он был из генеральской семьи, – военная карьера была ему открыта, но он не хотел надевать погоны), а все же учреждение с серьезной дисциплиной без журналистской вольницы.
Словом, мой отец позвонил одному из своих знакомых и сказал, что ручается за такого-то своим партбилетом:
– Это парень надежный, умный, знающий, физически крепкий – то, что вам нужно.
Спросить я не решился, но понял, что разговор был с заместителем председателя комитета госбезопасности по кадрам. Прошло примерно два месяца. Никакого результата. Я попросил отца позвонить еще раз, справиться. Он набрал номер.
– Не беспокойтесь, Виталий Александрович, – последовал ответ. – Такова обычная процедура.
Моего друга просто проверяли.
Наконец настал его день. Мы учились последние месяцы. Инспектор курса вызвала его в канцелярию и продиктовала номер телефона. Это был номер куратора университета от КГБ, который сидел в главном здании университета на Ленинских (теперь Воробьевых) горах. Таким счастливым я его не видел никогда – ни до, ни после. И я был рад. Я же не знал, что только что лишился лучшего друга.
Он позвонил. Ему велели зайти, дали заполнить кучу анкет и попросили принести две рекомендации от товаришей по факультету. Без указания адресата, разумеется. Просто: «Знаю такого-то с наилучшей стороны и рекомендую его на ответственную работу».
Такие рекомендации на нашем курсе понадобились пятерым. Четверых приняли. Троих – в разведку. Четвертый попросился в контрразведку; разрядник по самбо, он спросонок мог назвать номер автомата, из которого стрелял в армии, часто ссылался на свое пролетарское происхождение и на обсуждении наших первых журналистских опытов находил у некоторых сокурсников опасную склонность к «буржуазной журналистике».
Путь в КГБ моему другу преграждал государственный экзамен по трудному восточному языку. Последние несколько месяцев он не ходил на занятия, и шансов сдать экзамен у него не было никаких. Восточный язык требовал ежедневной зубрежки.
– Не горюй, – пытался я его утешить. – Английский же ты сдашь.
– Если в дипломе будет только английский, – объяснил он, уже посвященный в тонкости своей будущей жизни, – то меня определят куда-нибудь на африканское направление, неперспективное и тяжелое. А так я смогу поехать в одну очень хорошую страну, язык которой мы с тобой учим.
Я пошел к нашей молодой преподавательнице языка. Несмотря на некоторую разницу в возрасте, мы дружили. Точнее сказать, я был в нее влюблен. Возможно, она это чувствовала. Или же просто расположилась к студенту, который пять лет, забыв обо всем, зубрил ее язык и нежно к ней относился. Уже не помню, что я ей сказал в пустой аудитории, когда мы остались вдвоем. Главное, что она, добрый и отзывчивый человек, согласилась это сделать. Она без экзамена поставила моему другу в диплом четверку. Причем сама договорилась с другими преподавателями, которым было поручено принять у нашей группы государственный экзамен по иностранному языку.