Ну, конечно, я его встретил. Нескольких даже. Некоторые из них были похожи на оригинал как две капли воды, другие не так чтобы. Кое-кто жив по сей день, иных уж нет. Одни хлестали виски «Лох-Ломонд», как воду, другие виртуозно ругались, щедро рассыпая «пучеглазых долгопятов», «холодных сапожников», «параноиков» и «безмозглых кретинов». Всяк был хорош на свой манер. Но во всех них, в каждом верном товарище моей юности, стоявшем со мною плечом к плечу, пока «Москито» из Хемеда разворачивался над кормой нашего самбука, чтоб половчее расстрелять нас из бортового пулемета, — ох, как часто я ощущал себя героем этой незабываемой сцены! — я с легкостью узнавал ворчливого бородатого моряка, рядом с которым провел в детстве столько счастливых часов с тех самых пор, как в один по-настоящему прекрасный день познакомился с ним на борту «Карабуджана». Потом я встретил его на капитанском мостике «Авроры», плывущей за таинственным аэролитом; потом сопровождал его — или, может, это он сопровождал меня — в поисках «Единорога» на «Сириусе» его друга капитана Честера; а как-то раз нам на «Рамоне» пришлось уворачиваться от пиратской подводной лодки, «Рамона» почти что прыгала взад-вперед, повинуясь его коротким телеграфным приказам. Я был с ним и во флотском зале замка Муленсар, где, если верить репортеру из «Пари-Флеш» Жану-Лу де ла Баттельри и фотографу Уолтеру Ризотто, его, причесанного на прямой пробор и затянутого в парадную форму, едва не соблазнила Бьянка Кастафиоре — этот голосистый миланский соловей.
А недавно произошло нечто странное. Я получил письмо от одного юного читателя, утверждающего, что я, когда начинаю разносить в своих статьях зуавов, башибузуков и колоцинтов, напоминаю ему капитана Хэддока. С бородой и все такое, добавил мой друг. Я задумался. Потом подошел к книжному шкафу, вытащил «Акул Красного моря» и полистал немного. Боже мой, сообразил я внезапно. Капитан, который всю жизнь казался мне таким взрослым и даже старым, таким выдубленным, просоленным и пожившим, — моложе меня. Он никогда не постареет, навсегда останется черноволосым и чернобородым, все в том же джемпере с растянутым горлом и с якорем на груди, в то время как у моего отражения в зеркале все прибавляется морщин, а в волосах и в бороде становится все больше седины. Седины, которой у Арчибальда Хэддока, капитана торгового флота, не будет никогда. Я состарюсь, а он нет. Я уже не Тинтин и никогда больше им не буду. Я выпал из комиксов, сопровождавших меня все детство. И, засовывая альбом обратно на полку, я не смог сдержать горького смешка. Сто тысяч миллионов утопших чертей.
В детстве у меня первым героем был мой дядя Антонио. Когда его судно возвращалось в Картахену, родители брали меня с собой в порт, и, стоя под навесом причала, я в восторге наблюдал за маневрами швартовки, за тем, как обвиваются толстые канаты вокруг причальных кнехтов, как суетятся матросы на палубе, как подымается из трубы последний дым. Иногда я видел на баке и Антонио — сперва старшего помощника, а потом и капитана, — который стоял наверху, облокотившись на ограждение рубки и слегка наклонившись вперед, чтобы точнее определить расстояние до пирса, отдавал приказы. Потом, когда судно замирало у причала, я взлетал по трапу, мечтая поскорее ощутить под ногами подрагивающий от машинного гула настил палубы, прикоснуться к дереву, к бронзе, к железу переборок, вдохнуть ни с чем не сравнимый корабельный запах, а потом подняться на мостик, где между штурвалом и нактоузом стоял мой дядя, и тот, прервав на мгновение работу, подхватывал меня на руки, так что совсем близко я мог с восхищением видеть черно-золотые галуны на плечах его белой форменной рубашки. Ибо в ту пору моряки торгового флота носили фуражку с двумя скрещенными якорями и золотые галуны на обшлагах красивых синих тужурок. И в ту пору моряки торгового флота еще были похожи на моряков.
Я уже сказал, что он был для меня божеством. На следующий день после возвращения, рано-рано утром я прибегал к нему домой и забирался в кровать, между ним и теткой, требуя рассказов о морских приключениях. И он никогда меня не разочаровывал. Моя бедная тетушка, стоически приемля свой удел, поднималась и шла готовить завтрак, а я, затаив дыхание и широко раскрыв глаза, слушал, как капитан четырежды терпел кораблекрушение в последнем плавании и героически отбивался от голодных акул ножом, а все мысли его при этом были только о любимом племяннике. Или как свирепые малайские пираты пытались взять его судно на абордаж в Малакском проливе, как попал в ураган, огибая мыс Горн, как наскочил на айсберг, командуя «Титаником», а спасательных шлюпок всем не хватило. И я в страшном волнении обнимал его, и слезы лились у меня из глаз, особенно когда (в истории с акулами) он рассказывал, как один за другим исчезали в пучине его товарищи.
Потом я вырос, а он постарел, и теперь уже в портах ждали его сыновья. Бывало и так, что моя профессия соединялась с его, и мы, репортер и капитан, плавали вместе — бывало и так, жизнь богата на совпадения — вот, например, при эвакуации Сахары в 1975 году, когда он командовал последним испанским кораблем, выходившим из Вилья-Сиснерос: со мной подобное уже случилось в Гвинее, и я считал себя экспертом в таких делах. И наконец в один прекрасный день, после сорока лет плаваний он вышел на пенсию и осел на суше — у моря, которое вдруг стало так далеко, словно до него пятьсот миль. И, несмотря на то, что у дядюшки было все, о чем он мечтал, — чудесная жена, обожаемые дети, — он не был счастлив на твердой земле. Я навещал его — теперь пришел мой черед рассказывать ему о приключениях и схватках с акулами, — и когда в его кабинетике, заполненном книгами и воспоминаниями, подобными обломкам кораблекрушений, мы курили, выпивали, вспоминали былое, глаза его оживали. Обычно он часами простаивал у окна и молча смотрел на дождь, и я знал тогда, что видит он другие небеса и синие моря. А море настоящее его больше не занимало. Да нет, пожалуй, даже хуже — он возненавидел его за то, что оно превратило его в изгнанника-апатрида, в тень, скитающуюся по враждебной и неизведанной земле. И сыновья не сумели преодолеть этот барьер. Старший купил баркас, но отец лишь раз ступил на палубу. Он сделался нелюдимым ипохондриком. Обзаведясь первой яхтой, я вышел с ним вместе в открытое море, надеясь хоть на миг узнать в нем божество моего детства. Но он просидел целый день неподвижно и молча, уставившись вдаль, обхватив пальцами левой руки запястье правой. И больше мы никогда не плавали вместе. И никогда больше я не говорил с ним о море.
Он умер года два назад. В то утро я долго смотрел на стеклянную пепельницу в форме спасательной шлюпки — в детстве я всегда восхищался ею, а незадолго до смерти дядя Антонио распорядился вручить ее мне. Он ушел в море и никогда больше не вернется. Он был хороший моряк. И, как это бывает даже с лучшими судами, распался, оказавшись на суше. Но я никогда не забуду, как с ножом в руке плыл он среди акул.
Мало, очень мало у них общего с тем, как изображали их романтики. Мало или вообще ничего. Лишенные искусственного ореола, созданного романами позапрошлого века и англосаксонским идиотизмом голливудских фильмов, пираты былых времен предстают такими как есть — разбойниками и убийцами. Их довольно часто смешивают с корсарами, но те, по крайней мере на бумаге, — совсем другая песня: не так давно Альберто Фортес опубликовал по-галисийски жизнеописание Хуана Гаго, уроженца Понтеведры, ставшего знаменитым корсаром. Корсары, надо вам сказать, отличались от пиратов тем, что соблюдали международные правила и грабили на морях врагов своего короля и от его имени. А пират есть пират — и точка: никакой разницы с теми, кто в наши дни нападает на корабли, грабит и убивает у карибских берегов, в Красном море или в азиатских проливах. Сволочи, если сформулировать самую суть. Я вспомнил об этом на днях, когда, перебирая бумаги, наткнулся на материалы о Бенито Сото, одном из последних классических пиратов и едва ли не единственном испанце, стяжавшем себе славу под черным флагом. Продувной бестии, чья драматическая история нашла себе приют в кадисских тангильос [53] .