Задув лучины, отправился на койку. Вот только не спалось пенсионеру совсем. Все чудились силуэты в углу красном; не то Алены, не то Некомата, а не то и Сергия, на коленях стоящих да молитвы к небесам воздающих. Да памятуя про вспышки свои, не решился встать да подойти к ним Николай Сергеевич. Ну так, от греха подальше.
Так и промаялся до утра до самого. А там уже, сам не зная для чего, наспех узелок картошкой свежего урожая наполнив, да, поколебавшись, пяток мешочков с картечью из загашников достал, хоть и велено было князем не замать их, вместе с Квашниным с холопами боевыми, верными княжьими людьми, да товарищами своими отправился в новое приключение.
Путь до Вязьмы занял неполных четыре дня. И все – благодаря тому, что на каждой яме путников ждали добротный прием и свежие лошади. По прикидке Булыцкого – по два с половиной часа попеременной рыси и шага, и путешественники гарантированно получали получасовой отдых, пока сварливые смотрители меняли уставших лошадок. Затем – новый бросок, и снова – отдых. С раннего-раннего утра, когда и небо только-только начинало светлеть, и до самой ночи – по четыре смены. Затем – беспокойная ночь, и все по новой…
Булыцкому тревожно было. И днем беспокойство не отпускало, а уж ночью, когда все участники похода заливались мощным богатырским храпом, – и подавно. Не отпускало какое-то предчувствие нехорошее. И слова Аленкины тут, и Некомат с думками своими, и не на шутку разошедшийся Фрол, торопящий путников, словно боясь куда-то там опоздать, и голос внутренний, словно бы нашептывающий: недоброе что-то ждет, Никола. Ох, недоброе! Борясь с наваждением, старался проводить он больше времени в компании. Так, чтобы треп ни о чем отвлекал от мыслей, что серее туч осенних. Вот тут и подметил он, что сурожанин ведь сам по себе везде. Словно бы чурается спутников своих. Даже на перевалочной яме, когда все, достав харч, садились за стол, тот держался как-то отстраненно, словно и не здесь он был. А ночью, когда, бессонницей мучимый, решил Николай Сергеевич в красном углу помолиться, так и увидал Некомата на коленях, обращенного к образам.
– Некомат! – пенсионер негромко окликнул молящегося. – Некомат?! Непокойно? Мне тоже, – видя, что тот, углубившись в чтение молитв, и не слышит товарища, закончил Николай Сергеевич. – Бог тебе в помощь, – поворачиваясь, прошептал тот.
– Смерть не страшит; не уйти от нее, – глухо, словно в трансе каком-то, продолжал купец. – А то, что ждет она меня, так уже наперед ведаю.
– Не рано ли? – снова повернувшись к сурожанину лицом, проворчал учитель. – Или опять чего удумал?
– Смерть – не расплата. Смерть – знак свыше. Кому – что дела уготованные сробил. Кому – что с дороги верной сбившись, надежду на спасение потерял. Мне бы, что ль, знак кто бы дал, отчего мой час подходит.
– Не страшит же смерть? Сам только что и говаривал.
– Не боязно умереть. Боязно откоптить, прощения не испросив, что ль. Можно, как должно православному, Богу в благочинстве душу бессмертную вручить, а можно и как пес сгинуть.
– Да что заладил-то: откоптить, умереть, сгинуть?! Князь лют во гневе, да сердцем отходчивый.
– На то одно и уповаю, – негромко совсем отвечал Некомат.
– В голову не бери. Грех смертный – тоска с печалью. Сам не греши да других в грех не скатывай. Печаль ведь что грязь. Сам извозился, так, глядишь, и те, кто рядом, уже нечисты. Не должно так.
– Мож, и прав ты, Никола, да только слово дай, что, ежели не прописано мне судьбою прощения испросить у князей, хоть ты за меня попросишь да молебен, что ль, по душе непокойной сробишь.
– Да что ты заладил-то?!
– Обещай! – потребовал Некомат.
– Бог с тобой, – выдохнул Николай Сергеевич. – Обещаю.
– Благодарю тебя, Никола, – истово перекрестился купец.
– Но и ты обещай мне, – Булыцкий в упор поглядел на собеседника. – Уныние в сердце не пускать да в грех смертный [103] не впадать. Чего толку прощения у других испрашивать, ежели перед Богом нечист?
– Коришь, что ль?
– Пусть и так, – усмехнулся в ответ преподаватель.
– «Не суди», сказано ведь. Не слыхивал, что ль?
– А пуще того: щепку в глазу другого выискивать, в своем бревна не замечая, – огрызнулся трудовик. – Я, хоть и в грех впадаю, да все одно – не в смертный.
– Твоя правда, – чуть подумав, отвечал наконец сурожанин. – Спать давай, что ль. Завтра и день будет.
Решив так, разошлись по лавкам да, о своем каждый думая, в хрупкое и беспокойное забытье погрузились.
А утром, еще светать даже и не начало, снова поднялись да по саням расселись. Распрощавшись с последней на пути ямой, дальше двинулись, благо до удела Ивана Васильевича [104] – день примерно ходу хорошего. К вечерне, уморив совсем лошаденок, уже подъехали к городскому тыну.
Гостей ждали. На последней остановке гонца вперед отправили известить о скором визите, так что, когда приблизились к поселению, их вышли встречать сам хозяин и князь Дмитрий Донской.
– Тятька! – завидев отца, приветствовал того Василий Дмитриевич.
– Ну-ка! Покажись! – сдержанно, по-княжески, приветствовал сына Великий князь Московский. – Ух, заматерел! – хлопнув отрока по плечам, тот зашелся в зычном хохоте, впрочем, тут же перешедшем в натужный кашель такой силы, что муж аж согнулся.
– Что с тобой, тятька? – бросился к отцу отрок.
– А ну, пустите, – переполошившись, тут же подбежал Николай Сергеевич, но князь жестом отогнал его прочь.
– Сам! Подите! – сплюнув мокроту, выдавил он, постепенно приходя в себя. – Чего на улице стоять?! Добро пожаловать! С благословения Ивана Васильевича, уж и столы накрыты, да и баня топится. Отужинаете, да тут и время попариться подойдет, – вновь закашлявшись, закончил он. – Князю Вяземскому благодарность, гости дорогие, воздайте, да – к столу, – жестом пригласил он вновь прибывших внутрь опоясавшего поселение тына.
Вязьма разительно отличалась от Москвы. По меркам Булыцкого – крохотная такая деревенька, напрочь лишенная суеты и ставших уже привычными диковин. Ни тебе печных труб, ни «кузовков», ни даже и намека на домны плавильные. Про валенки здесь никто, кроме гостей из Москвы, и не слыхивал, а потому щеголявшие в добротных обувках приезжие мужи вызывали неподдельный интерес со стороны горожан.
– Худо, князь, тебе? – улучив момент, поинтересовался Булыцкий. – Травы при мне, слава Богу. Отвару сделаю…
– Поди! – грубо прервал того Дмитрий Иванович, и только сейчас приметил преподаватель, что рядом с мужем, непрестанно жестикулируя, семенит Фрол пустоглазый. То и дело оборачиваясь да взгляды недобрые в сторону пенсионера бросая, он с утроенной энергией принимался что-то там рассказывать Великому князю Московскому, отчего тот, напрягшись да всем телом вперед подавшись, то и дело головой встряхивал, словно бы отказываясь верить. Чувствуя приближение беды, Булыцкий притерся поближе, при первом удобном моменте вклиниться готовясь. Впрочем, такая возможность представилась пожилому человеку еще не скоро. Уже когда гости, утомленные длительным путешествием да трапезой разморенные в баню отправились, Булыцкий решительно подошел к осевшему на лавке князю.