– Значит, я угадал, – оборвал он ее вопросы. – Раз ты явилась в эту гостиницу, значит, решила взяться за собственное расследование. Не перебивай, у меня всего минута. Ничего не предпринимай. Возвращайтесь в Лондон. Скорее всего, там безопасно. Хотя бы там. Мне не звони, я сам тебя найду.
Ирен казалось, что вместе с короткими гудками из трубки сочится страх. Тот, что слышался в неожиданном «ты», в торопливой скороговорке старого адвоката – черный, душный животный ужас. Она словно наяву видела руку Керимова в момент разговора: судорожно сведенные мышцы, побелевшие суставы стиснувших трубку пальцев. Страх. Страх вибрировал в проводах, капал и дрожал на стекле журнального столика под ее ладонью, сжимал ее горло.
Он отпустил только тогда, когда самолет оторвался от взлетной полосы и Пулково начало стремительно проваливаться вниз, скрываясь за легкими, но низкими облаками. Полина, потянувшись к багажной полке, уронила Ирен на голову свой рюкзачок…
Отпустило, с изумлением поняла Ирен. Пока отпустило. От слова «отпуск». Ей дали отпуск от страха. И вообще от всего. Будто завели неведомый будильник на неизвестное время. Может, через час зазвонит, может, через неделю, а может, вообще в какой-то другой жизни. Не надо следить за новостями, надо жить не то что одним днем – одним часом. Здесь и сейчас. Найти другую квартиру. Семейный пансион? Пусть будет пансион, нет, мы не знаем, на сколько, спасибо, второй этаж нас вполне устраивает. Ездить с Полиной по конюшням, капризничать, выбирая лошадь и инструктора по верховой езде. Что-то писать, потому что кому-то в каком-то журнале срочно понадобилось заткнуть дыру в сдаваемом номере, – и, отправив материал (боже, о чем он был?), тут же забыть. Провести переговоры с издателем, которому вдруг приспичило заказать ей новую книгу (и приятно удивиться количеству нулей в авансовом чеке). Глядеть в окно на крохотную площадь, посреди которой торчит памятник какому-то прочно забытому герою. Кажется, Трафальгарской битвы.
В брусчатку вокруг идеального газона рядом с памятником глубоко вросла витыми ножками тяжелая чугунная скамья. Прямо не скамья, саркофаг фараона. Возле нее частенько стоял во время дежурства местный констебль. Сторридж, так называла его смешная старая дева – действительно старая – в шляпке с букетиком незабудок и очень пожилым терьером. Старушка жила в одном из окаймляющих площадь домов, и жила, должно быть, всю жизнь: выйдя на прогулку, она чопорно здоровалась с довольно пожилым, хотя и помладше ее самой констеблем:
– Сторридж! – Легкое качание незабудок обозначало приветственный кивок.
– Мисс Инси! – столь же чопорно отвечал констебль, обозначая такой же кивок.
Консервативный – от слова «консервы», думала Ирен, в неизвестно который раз наблюдая словно одно и то же событие. Консервативная Англия. Должно быть, Сторридж и мисс Инси разыгрывают одну и ту же сценку уже лет сто. Как законсервированные.
Терьера звали Даффи, и хотя он, безусловно, был таким же консервативно-чопорным англичанином, он все же оставался собакой. Проделав все то, что полагается делать на прогулке уважающей себя собаке, он поворачивался к хозяйке и коротко гавкал. Мисс Инси произносила неизменное «Даффи молодец, хороший мальчик», извлекала из древнего, под стать шляпке с незабудками, ридикюльчика бумажный пакет и с отстраненно снисходительной полуулыбкой убирала следы присутствия своего питомца. Частенько, правда, улыбка вместо снисходительной становилась растерянной – мисс Инси обнаруживала, что забыла пакет дома. Сторридж, до того словно бы безразлично наблюдавший за ситуацией, тут же извлекал требуемое из собственного кармана и, приосанившись, вручал его старушке. На лице констебля было явственно написано: спасение попавших в затруднительное положение леди – первейший долг британского полисмена.
Вот бы и меня кто-то спас, думала Ирен. А то будильничек-то тикает, хоть и не слыхать его.
Недели через две худенький юноша в форменной курточке и бейсболке – курьер – привез тощий пакет.
Внутри лежали несколько фотографий, довольно жутких, с полдюжины газетных заметок и ксерокопия свидетельства о смерти Воронцова Дениса Юрьевича…
Из Полининой комнаты доносились нечеловеческие вопли: дочь, приникнув к монитору, азартно рубилась с какой-то инопланетной нечистью. Ирен бросила тощенькую пачку прямо на клавиатуру ноутбука.
– Мах! С ума сошла?! – Полина было взвилась, но, едва взглянув на лицо матери, осеклась. – Что это? Кто это?
– Отец, – еле выдавила Ирен. – Когда… в прошлый раз… прилетали сюда… хотела… познакомить…
Больше она не могла выжать из себя ни слова.
Захлопнув ноутбук, Полина крепко обняла мать и принялась гладить ее по голове, как маленькую:
– Маха, не надо, не плачь! Ты же не виновата, что так все по-дурацки…
Школа (разумеется, частная и весьма недешевая) называлась Гринвей и располагалась в одном из лондонских предместий. Над кирпичной аркой ворот еще можно было разобрать год постройки – тысяча восемьсот шестьдесят девятый. Ого, сказал семилетний Егор. Ого, согласился доставивший сына в Лондон Денис. Школу мужчина выбирал сам. Не Хэрроу, конечно, но тоже очень достойное заведение, консервативное, как Биг Бен. Сайт школы обещал «гармоничный сплав лучших древних традиций и современных технологий образования». На стене главного холла – мрачноватого, лет на сто старше тех самых ворот, – висел, символизируя древность традиций, пучок розог. Впрочем, розгами в Гринвее не пользовались уже лет сорок – современные технологии побеждали.
Раз в месяц школьный психолог расспрашивал семилетнего «мистера Воронтсофф» (очень-очень редко называя его по имени – но не Егором, конечно, а Джорджем): не плачет ли он по ночам, не скучает ли по России, по оставшимся там родителям и друзьям. Плакал Егор только однажды, когда сильно разбил коленку во время футбольного матча между младшими классами. А вопрос про «скучать» ставил его в тупик. Что такое «скучать по»?
Мама была очень красивая. Как тети в журналах, десятками рассыпанных в маминой комнате. Даже лучше. Журнальные красавицы пахли бумагой, клеем и краской, а мама благоухала, как букет самых лучших цветов. Особенно когда выводила Егора «в свет» или фотографировалась. А делала она это часто. «Ксения Леонидовна, улыбочку понежнее и поближе к мальчику придвиньтесь», – говорил, хмурясь, очередной дядька в жилете с миллионом карманов, обвешанный завлекательно поблескивающими инструментами. И по чему тут было скучать?
Отец разговаривал с Егором, как с приятелем, однажды даже они до полуночи собирали и отлаживали железную дорогу – подарок на «первый твой, сынок, юбилей, пять лет, круглая дата, совсем уже большой парень». Но такое бывало редко. Как ни странно, начав учиться в Англии, Егор стал общаться с отцом даже больше, чем тогда, когда жил в Москве. И не только по телефону, но и лично, «между двумя джентльменами». То ли дело было в том, что, когда Егор был маленьким, отцовский бизнес переживал стадию становления и отбирал у Воронцова-старшего все его время, то ли с подросшим Егором общаться стало интереснее, чем собирать с пятилетним карапузом железную дорогу, но виделись они теперь довольно часто. Вдобавок отец пристрастился смотреть английский футбол «живьем» и прилетал в Лондон более чем регулярно.