– Поручик Вильтен уже сделал предложение? – прямо спросил барон.
– Нет еще. Фрейлейн фон Гардер немного сдержанна, и потому Альберт не решился пока обратиться к ней со своей просьбой, к вам же он явится в один из ближайших дней. Он надеется, что вы замолвите за него слово; слово отца – сильная поддержка.
– Отца! – повторил Равен, и в его голосе прозвучала ирония.
– Или человека, заступающего его место. Баронесса также думает, что ваше слово будет иметь для ее дочери очень большое значение.
Равен провел рукой по лбу и медленно повернулся:
– Как только поручик Вильтен объяснится со мной, я передам Габриэль его слова и попрошу ответа. Но влиять на девушку я не хочу и не могу.
– Об этом не может быть и речи, – возразил полковник. – Если молодая баронесса согласится, то прежде всего понадобится согласие опекуна. Баронесса обнадежила моего сына.
– Я уже сказал свояченице, что не имею ничего против, – ответил барон, губы которого дрогнули, как от скрытой боли, – но решение всецело зависит от Габриэль. Если мать хочет влиять на нее, пусть влияет, я же воздержусь от личного вмешательства.
Полковник, по-видимому, был удивлен и даже немного обижен таким холодным отношением к своим планам, но приписал это озабоченности Равена, вызванной событиями в городе.
– Я понимаю, что у вас теперь голова занята совсем иным, – сказал он. – Но если такая горячая натура, как мой Альберт, влюбится, то совершенно не спросит о том, благоприятствуют ли время и обстоятельства его сватовству или нет, и ни за что не согласится ждать. Однако вернемся снова к отъезду: не лучше ли оставить ваших дам еще на некоторое время здесь? Пребывание в Р. теперь не особенно приятно, и моя жена с радостью согласилась бы продолжить свое пребывание в имении ради дорогих гостей.
– Благодарю вас, – уклончиво ответил Равен, – но мне не хотелось бы, чтобы говорили, будто мои родственницы не возвращаются в город потому, что я нахожу положение опасным. Подобные слухи уже ходят по городу, и теперь самое время опровергнуть их.
Полковник вынужден был согласиться. Отъезд был решен, и несколько часов спустя барон отправился с племянницей в город.
Стоял прохладный, немного ветреный осенний день; с утра дождик чередовался с солнечным сиянием, после обеда дождь перестал, но солнце, уже близившееся к закату, все еще боролось с тучами, застилавшими все небо. Равен, по своему обыкновению, приехал в открытой коляске, и прекрасные лошади с поразительной скоростью несли легкий экипаж. Большую часть пути спутники молчали; барон был, по-видимому, поглощен своими мыслями, а Габриэль молча смотрела по сторонам дороги. С гор дул резкий ветер, и девушка плотнее закуталась в свою накидку. Равен заметил это.
– Ты озябла? – спросил он. – Мне следовало подумать о том, что ты не привыкла ездить в такую погоду в открытом экипаже. Я велю поднять верх.
Он хотел отдать приказание кучеру, но Габриэль удержала его:
– Благодарю, я сама предпочитаю свежий воздух закрытому экипажу, а накидка защищает меня от холода. Дядя Арно, – тихо, почти робко продолжала она, – у меня к тебе есть просьба. Если это близкое знакомство с семейством полковника Вильтена будет продолжаться и в городе, избавь меня от участия в нем.
– Почему?
– Потому что во время нашего пребывания в их имении я поняла, что мама преследовала определенную цель, принимая их приглашение, цель, которую и ты одобряешь.
– Я ничего не одобряю, – холодно ответил Равен. – Твоя мать действует на свою собственную ответственность. Я тут ни при чем.
– Но ведь потребуется твое согласие, – возразила Габриэль. – По крайней мере, мама намекнула мне, что Альберт фон Вильтен скоро обратится к тебе с просьбой, которая…
– Касается тебя, – добавил Равен, когда она запнулась. – Это вполне возможно, но ты одна должна решить, каков будет ответ, и я попрошу молодого барона обратиться за ним к тебе.
– Избавь от этого и его и меня! – воскликнула девушка. – Ему так же оскорбительно будет услышать «нет» от меня, как мне неприятно произнести его.
– Значит, ты твердо решила отклонить его предложение?
– Зачем ты спрашиваешь об этом? Ведь я дала слово другому.
– Ты знаешь, что я не смотрю на слишком поспешно данное тобой обещание как на нечто связывающее тебя. «Потому что я дала слово другому» – звучит слишком формально. Прежде ты говорила: «Потому что я люблю другого».
Замечание, видимо, попало в цель – Габриэль сильно покраснела и ничего не ответила на слова дяди, но затем промолвила:
– Альберт фон Вильтен был мне до сих пор совершенно безразличен, но с тех пор, как я знаю, что мне хотят навязать его в мужья, я почувствовала к нему отвращение. Я никогда не буду его женой.
Барон как будто вздохнул с облегчением, однако ответил прежним холодным тоном, которого придерживался во все время разговора:
– Я не хочу ни уговаривать, ни убеждать тебя. Если ты твердо решила отказать молодому Вильтену, то действительно лучше, чтобы предложение вовсе не было сделано. Я скажу полковнику, что он не должен более питать надежды; объяснение состоится уже завтра.
Равен откинулся на спинку экипажа, и снова водворилось прежнее молчание. Габриэль тоже теснее прижалась в угол коляски, не проявляя ни малейшего желания завязать разговор. В ней произошла огромная перемена, и произошла не со дня отъезда Георга. Еще раньше, гораздо раньше пробудилось в ней нечто загадочное, с чем она с самой первой минуты вступила в борьбу и что долго принимала за робость. Это нечто не имело ничего общего с тем радостным, блаженным чувством, которое озарило ярким светом душу девушки, когда Георг признался ей в любви и со всем пылом молодости умолял о взаимности, а она, улыбаясь и краснея, произнесла страстно ожидаемое «да». Она часто вызывала в памяти воспоминание об этом часе, как будто пытаясь защититься от какой-то неведомой опасности, но напрасно. В такие минуты образ Георга отступал далеко назад, а иногда и совсем бледнел. Если причиной этого была разлука, почему же она бессильна против другого образа, страстного и мрачного, который выступал тем явственнее, чем туманнее становился первый?
Этот мрачный образ в последние две недели не покидал девушки; ни лестные ухаживания молодого офицера, ни мысль о далеком возлюбленном не могли изгнать из ее сердца воспоминание, которое поглощало все ее мысли и чувства. Казалось, какая-то демоническая сила всецело овладела душой и сознанием девушки; веселость, шаловливость и детские капризы – все исчезло, а то, что пришло на их место – темное и загадочное чувство, скорее сродни горю, чем радости, ощущение которого она не понимала, – заставляло Габриэль страдать. Она еще продолжала бессознательно бороться с новыми переживаниями, не сознавая или не желая осознать, какая опасность, грозившая ее любви и счастью Георга, таилась в них. Она лишь чувствовала, что и тому и другому грозит опасность и что эта опасность является не извне.