– Так на контрабанде же поднялись! – у Шкр-ова от огорчения и обиды за Россию вдруг защипало в глазах с такой силой, словно это не он тырил из вагонов фляги с растительным маслом и выкупил у колхоза «Рассветы Ильича» новый «Беларусь» по цене металлолома, не он пилил субсидии на горюче-смазочные… И те шкурки нутрии… И якобы отборные семена якобы английской пшеницы… – С Украины десять тарелок не провезешь!
– А им – «зеленая улица». Гонят по проселочным по сорок фур каждую ночь… Провожающие, все вышли?
– Но разве это жизнь? Это – вечная кабала! Тягают и попадаются.
– И опять тягают. И прут на Москву, – заключила проводница, – а Москва всё сожрет. Так, заходим. Мужчина, не маячьте на проходе! – Шкр-ов почуял, что не вырос, даже умалился в подзадолбавшее вечное препятствие вроде клеенчатой сумки с бураками, банкой томата и подсолнухом сверху с приколотой бумажкой «Заберет Лена в Солатях»; лязгая, проводница запирала дверь, не мог же он остаться вот таким, ну-ка, пусть его расколдуют обратно! – А Посохов, тот, что бегал за мной как кутенок, полы у меня мыл… Зерно ведрами воровал…
– Тю-ю, его давно не видать. Он в области, в Америку с Медведевым летал, уже проплатил – осенью губернатором будет! Да пройдите наконец на свое место – во прилип!
Поезд тронулся, пошел, с мрачной плавностью вперевалку двинулись по обочинам древесные космы – Шкр-ов поднял глаза на оставшиеся неподвижными, но все-таки одновременно стеснительно поплывшие еще едва заметные звезды, словно двигались они только тогда, когда их никто не видит.
Из купе в проход покойницки торчали пятки, набегавшиеся по Москве ступни отдыхающе пошевеливали пальцами, Шкр-ов запоздало сыграл в купейную орлянку «с кем попадешь», раз – в его купе, колени в стороны, пузо вперед, развалились наглые и молодые, наряженные американцами девка, крашенная в оранжевый, губы облеплены железом, как у рыбины, не раз рвавшей леску, он – бритый, в цепях и с татуированной шеей, не разнимая рук, участники сообщества «любители друг друга поглаживать», уроженцы какого-нибудь Спасо-Цепляево, не видного ни с какой асфальтированной дороги, громко, словно одни:
– Ты заметила, солнышко, они в колбасу кладут какие-то специи – до сих пор запах во рту!
– Хочу на джипе ездить, на легковухе – никогда!
Шкр-ов, чтобы заткнуть и приземлить, значительно вытащил айфон – а вот такая есть штука… Молодые в мгновение прекратили жевать резинки и достали – каждый – по айфону! Шкр-ов, чуть не порвав молнию на сумке, вытянул – айпад! И они – папаша, напомнил! – порылись и достали айпад – только айпад-второй; и отыскали и бухнули на стол еще и «кэнон» с длинным объективом за восемь штук! Он не выдержал всей этой быдлятины и, как только молодые, пожалев двадцатку на чай, повалились спать, отказавшись платить за постельное белье, пересел в соседнее – но туда заселилась женщина с дошкольником, там качался чай с лимонным солнышком, и к нему добавилось пластиковое корытце с жареной курицей, придавленной в мусульманский поклон – пожило золотились растопыренные куриные крыла; в Ожерелье еще подсел мужик: вы ложитесь, когда удобно, я спать не буду, я храплю, особенно когда выпью пива, мужик не останавливаясь говорил – там у него где-то имелись внуки, но довольно вялый зять. Или не желающая работать невестка. Короче, «они» мужика не удовлетворяли трудовым рвением и доходами, но внукам требовали материальные блага. Через каждые пять минут мужик повторял:
– А с другой стороны, как их, маленьких-то, не любить? – и с отчетливым, но осторожным чувством поглаживал дошкольнику коленку; Шкр-ов читал газету, на самом деле увязнув в первом же заголовке – «Смерть Мубарака – это всего лишь вопрос времени» – херня какая-то – «Смерть Мубарака – это всего лишь вопрос времени» – мужик выдул банку пива, покраснел, всосал вторую, залез на вторую полку, «просто полежу», снял рубаху, перевернулся на спину и захрапел; Шкр-ов перебрался в следующее купе, всё больше чувствуя себя болящим, пожираемым «всё напрасно», – не задалось; в следующем с любовью и осторожностью застилал простынку подземно-бледный мужчина – с встряхнутой простынки на колено Шкр-ову перелетело кудряшкой сизое перо; кто вот он? – разглядывал Шкр-ов горестно-тонкие губы, неприятно притягивающее, словно только что лишенное бороды, лицо, – флорист? Другое насекомое?
– Я преподаватель политологии. По-старому – логика, диалектический материализм и марксистско-ленинская философия, – преподаватель уселся напротив, на дряблой шее его болталась сумочка для авиабилетов.
А кто я? – просто не задалось, с самого начала то есть не задалось, во времена, когда туземцы гребли на пирогах, когда танкисты и собака, вот тогда Шкр-ов имел две мечты: сбыточную и несбыточную. Сбыточную – стать летчиком-космонавтом, бюстом, дважды Героем; несбыточную – играть на гитаре на танцах на летней площадке посреди сирени за волоконовским ДК железнодорожников. По первому пункту Шкр-ов понимал: школа с золотой медалью, летное училище, комсорг эскадрильи, диплом с отличием, тысячи часов налета на самолетах различных типов, вступление в КПСС, академия, диплом с отличием, отряд космонавтов, Звездный город, центрифуга, сообщение ТАСС, Марс; а вот как попасть в ВИА, отрастить волосы, фотографироваться с гитарой, все в одинаковых рубашках, ворот рубашек поверх пиджака – Шкр-ов не представлял вообще никак, даже вслух произнести не мог, не то что «я буду…», даже «я хочу…» Даже – «а хорошо бы…»!!! И, веря в коммунизм и в вот сейчас, вот уже близкую, послезавтра победу медработников над смертью, еще не закончив даже школы, Шкр-ов окончательно знал: не играть ему на танцах в Волоконовке, никогда не заметит его Ленка Смыкова (Шкр-ов даже лица не запомнил, так, по мелочи: лак на ногтях, каблуки, а фактически вся состояла из белых волос и белых высоченных ног, и напрасно шерстил (хоть тридцать лет прошло!) «одноклассники» и «контакт», он даже фамилии не знал (это она по матери – Смыкова), так и уедет осенью в свой Ворошиловград, а следующим летом, может, еще и не приедет).
И поэтому так больно, незаживающе порезался он, когда носатый, освобожденный от физкультуры Женя Михайленко с Казацкой сказал: «Я неплохо пою», – как это он может неплохо петь, Шкр-ов же не может – или может, и много лучше, да только кто проверял?! Как может Женя сам это решать про себя? Кто ему позволил? Не способности, не чужие таланты цапнули Шкр-ова и выдрали кусок мяса, а уверенность, с какой Женя так сказал про себя: я неплохо пою. А Шкр-ов никогда, даже сейчас, ничего определенно про себя ничего не мог и желал Жене сдуться и сдохнуть, так, в общем-то, и: выперли из школы после восьмого, дембельнувшись, Михайленко поиграл по ресторанам и приземлился в пивную очередь у второй столовой на Зацепе, женился, развелся, разбился на машине, женился, взял с ребенком, она отсудила у него хату, и часто, как доносила родня, валялся теперь пьяный певец-гитарист с разбитой мордой в камышах под Агошковским мостом и выпрашивал деньги у прохожих на автовокзале, а Шкр-ов ехал строить дом в четыреста квадратов в козырном месте – а всё равно проиграл он: у Жени были вовремя джинсы и рыжий пиджак, Женя катал Ленку Смыкову на мотоцикле ночью на Оскол, он играл на гитаре на танцах и что-то напевал; что здесь можно изменить? – с разгромным счетом. Шкр-ов ехал в Волоконовку отыграться. Зря?