– Леф и мыф, – долбила надо мной. – Леф и мыф, – и долго так, с повторами, что лев поймал мышь, но пожалел, разжал когти, пересаживалась поближе ко мне, переворачиваемые страницы ветерком щекотали мне лицо, в лицо бил свет, когда льва сцапали, мышь ему помогла, выгодно делать добро, и выронила книгу мне на морду твердым переплетом!
– Сколько раз говорил!!! Я должен отдыхать после работы! Я предупреждал? Предупреждал?! – поймал ее за вытянувшуюся руку и шлепнул по заду раз, еще – научилась терпеть! назло мне терпит! – и сильней: еще! – добившись, она прокричала сквозь слезы:
– Не надо!
Жена выхватила и загородила ее: ты что-о? Я работаю ночами, работаю, чтобы вы… чтобы вам… И в своем доме не могу… Обязательно будят! Собирай ее в сад! Она кашляет. Она у тебя – всегда! – кашляет; что? – что это она там сказала? Она ничего не говорила. А ну-ка иди сюда: повтори, что сказала. Успокойся! Молчала она. Я, блин, спокоен: что ты сказала там, тварь?! Она сказала, она не про тебя, она просто сказала, сказала, так дети говорят: а мне не больно, курица довольна; когда завтракал, дочь (жена подговорила, подвела, подтолкнула, заставила) подошла и обняла меня, не зная, что надо говорить, я доедал уже, сделай чай, дочь спросила про мое молчание: пап, ты думаешь? Раз молчу, значит, думаю. Обо штом? Не знаю. Но я чувствую, что во мне внутри есть такое прямоугольное помещение, типа небольшой коробки – для думания, но оно всегда пустое, как бассейн, не в смысле, что налито мало воды или вода мутная и не видно, кто там шевелится, а как пустой, незаполненный бассейн, ничего нет; выпил чай, поднял дочь на руки и поднес посмотреть, как начинается день, жена испуганно встала рядом и держала дочь за ногу, словно я могу открыть окно и выбросить. Папа, кто живет в вон тех домах? Как объяснить ей, какая жизнь, как надо беречься, к чему приготовиться? Сказал ей: там живут людоеды.
Человек сперва как-то слаб, слаб. Но потом подрастает; и те, кто имеет Цель, усиливаются. И могут противостоять обыкновенным событиям. И даже помочь тем, кто вырасти-то вырос, но Цели в жизни не имел и укрепиться не смог!
Я Бобырев. Наши фамилии еще Пронины, Александровы (на «О» ударение), Калашниковы (с Пушкарки) и Бобыревы. Я Бобырев.
Когда был слаб, я плавил свинец в консервной банке, про Америку показывали наводнения и торнадо – люди сидели на крышах и махали руками вертолетам. Многое, почти всё, значила еда. Подожди, вот поспеет клубника. Поляковы разрешили собрать попадавшие груши. Папа привезет колбасу из Москвы. Купили немного абрикосов на варенье. У мальчика из класса день рождения, и каждому раздали по три шоколадных конфеты. На Первое мая получим по пятьдесят копеек – купим сколько хочешь мороженого. Я знаю, где растет крупный боярышник, но придется лезть, снизу оборвали. Картошка. Жареная. Сколько выкопали? На зиму хватит. Вареная. Потолочь? Пюре. Печеная. Не разварилась? В мундире. Что ты только картошку вылавливаешь?! Уже пошла молодая, свою едим. В армии придется чистить картошку. Сходи в подвал, набери…
В хате жил кот. Казалось, он меня любил побольше остальных, это же я придумал ему имя. Кот пропал вовремя, как только решили продать хату, пропал правильно – чтоб мы не знали, кто загрыз, от чего умер, и не плакали, закапывая у межи. Чтоб я не видел, как дружившая с ним собака три дня греет брюхом могилу и скулит – собака! – тупик развития организмов, безмозглая, казалось бы, как камень, ну, почти.
Хату продали, осушили озеро во дворе – в озере жили черепахи, а из грязи у берега торчал футляр от немецкого противогаза – газбак, даже не сильно ржавый, в Интернете можно найти за две тысячи; даже дешевле, если полазить по украинским…
Я поднабрался сил, и многое, почти всё, теперь значила любовь к девушкам, а когда еще усилился, главным стало: кто я? Кого продолжаю?
Калачниковых (так при первом Романове называли Калашниковых) в крепости жило шесть: три пушкаря, моженный и кружечный целовальник и два гулящих человека; Прониных – одиннадцать: десять казаков и десятник; а вот Бобыревых – двадцать восемь: солдаты, пять ездоков, восемь станичных атаманов, неясный «вож», владелец пищали, Евсевей, «отличившийся в бое с татарами», и, наконец, Томила – о его смерти написали царю; царю писали обо всем: покосы, павшие кобылы… И царь (или его многоголовые, тысячеглазые подручные), замещая Бога, решал, кто первым начал пьяную драку на краю земли, и чья на самом деле телка с белым пятном на лбу, и – кому жить.
В Томиле Бобыреве я увидел особенно свое, поэтому мне захотелось, чтобы шестнадцатилетний Тишайший (его отец умер в июле от «водяной болезни») прочел своими глазами: «Холоп твой Перфилко Колтовский челом бьет. В нынешнем, государь, году сентября в 4-й день стреляли, государь, из луков в остроге у кабака приезжие торговые люди – курчане Ивашко Антонов сын Каргина да Васка Рыжев. И к тем, государь, курчанам пришол на стрельбу затинщин Ивашка Марков. И учал он с теми курчаны из лука стрелять. И в ту, государь, пору сидел у кобацкого анбару станичный атаман Томила Бобырев. И тот Ивашка Марков того Томилу Бобырева пострелил по голове в висок. И от той, государь, раны тот атаман был жив три дни, а на четвертый умер. А отходя сего свету тот Томила Бобырев сказал отцу своему духовному, что в де пору и прежде того у нево с тем Ивашком Марковым недружбы никакия не бывала, а пострелил де ево, Томилу, тот Ивашка не умыслом грешною мерою. И в том своем убойстве Томила Бобырев того затинщика при отце своем духовном Никольском попе Тарасе простил. И о том, государь, мне, холопу своему, как укажешь?» – вот оно, звено! И я – звено. Я в такой цепи, что ржавчина ее не одолеет; осталось из намеченного для усиления только пункт девять – «нахождение могилы прадеда»; я вернул летописи горбуну, дежурящему в «хранении», и спустился на первый этаж краеведческого музея, где в поисках дороги к самоокупаемости приютили выставку восковых фигур – мальчик Пушкин в сиротской черной форме советской школьницы с застиранным кружевным воротником подпер подбородок кулаком. Нищенка, оказавшаяся Мариной Влади (вылитая Надежда Крупская!), подслеповато, наугад склонилась на плечо Высоцкого – ему на вельветовую коленку прищепкой посадили лампу.
Отдельно за ширмами, страшно подсвеченные, скалились два волчемордых упыря.
Не ходи!
Но – на цыпочках я прокрался и, отворачиваясь от кроваво-воспаленных глазищ, присел узнать, увеличить свою силу: первый – черным маркером выведено – «Дракула», второй – «Няня Пушкина, Арина Родионовна».
В «Пальмире» – в кафе, где таксисты играли в карты, – я взял пирожок со сливой, почему-то кружилась голова, от усталости, я заметил поднос, заваленный круглыми булками:
– А что это?
Продавщица враждебно взглянула на меня:
– Это булочки такие, бабышки. Для поминок, – у нее из распухше-красного, мокрого носа торчал клок ваты, слипшийся в кровавый палец, – как говорят, «а мы уже и бабышки поели». Счастливый вы, что не знаете.
Надо запомнить: «траурные булочки на поминальный обед», наискось пошел преждевременный снег, в парке за Вечным огнем, напротив администрации, перед Лениным маленькими молниями полыхали фотовспышки, показывая, где еще на лавочках расположились посиневшие от холода невольницы социальных сетей в коротких черных платьях; на каждое дерево у дороги, на каждый столб наклеили лист бумаги, два я пропустил, но подошел к третьему.