Больные сидели на скамьях, на подоконнике и даже на ящике, на котором было написано «Осторожно».
Фельдшер поминутно открывал дверь и пальцем по воздуху считал больных, укоризненно покачивая своей кудлатой ученой головой.
Василий Иванович с осторожностью присел на ящик и спросил своего соседа:
– Прием-то начался?
– Начался, – сказал сосед. – А ты по какой болезни?
Кочегар подмигнул и сказал тихонько:
– Я-то? Да так… Болезни-то, прямо сказать, никакой нету у меня. Ко мне брат молочный приехадши. Мне дома надо побыть обязательно.
Сосед громко захохотал и сочувственно спросил:
– На какую болезнь намекать-то будешь?
– На живот, что ли, – сказал кочегар. – Все-таки это скрытый орган. Для глазу незаметный.
– Правильно, – одобрил сосед. – Наука, она разве точная? Не может врач знать, чего внутре делается. Хотя, знаешь ли, я давеча пришел на прием. В ухе, говорю, у меня свербит. А врач говорит: посвербит, посвербит и пройдет. Я говорю: меня лечить надо, а не такое зря говорить. А врач говорит: ну валяй, валяй, не задерживай. Ничего, говорит, у тебя в ухе не предвидится… Я, говорит, вас, лодырей, враз замечу.
– Не заметит, – с убеждением сказал Жуков. – Ему нельзя заметить. Наука все-таки неточная…
Больше двух часов сидел кочегар Жуков в приемной, и, когда очередь дошла до него, он сделал страдальческое лицо и вошел в кабинет.
– Ну что? – спросил врач. – Чем болен?
– Ох, – сказал Жуков. – Или, может быть, я объелся яблоками, не знаю. Живот что-то пучит. И боль внутре. А глазом не видно… Может, мне надо три дня в тепле полежать. А то утопки работаешь – все равно дует, и застудиться можно.
– Конечно, – сказал врач. – Обязательно в тепле нужно.
– Обязательно в тепле, – подтвердил больной. – Три, а то и пять дней. Пять дней напишите. Фамилия у меня Жуков Василий, кочегар.
– Это можно, – сказал врач. – Тепло – лучшее лекарство. Разденься…
– Не застудить бы, ежели раздеться? – предостерег больной.
– Ничего. Здесь не холодно, – легкомысленно сказал врач.
Кочегар, охая и кряхтя, стал раздеваться. Врач мыл руки. «Хороший врач, – думал кочегар, снимая штаны. – Другой бы подозревать стал – не лодырь ли, а этот внимательный. Только раздевает зря».
Врач положил больного на диван и стал давить пальцами живот.
– Больно?
– Обязательно больно, – сказал кочегар, тихо охая.
Врач вдруг усмехнулся, подошел к столу, всыпал какой-то белый порошок в стакан с водой и подал больному.
– Пей все.
Кочегар скосил глаза на стакан и недоверчиво спросил:
– Не повредит?
– Больному лекарство не повредит, – ответил врач.
– А если, скажем, не очень больной? – осторожно спросил кочегар.
Врач снова усмехнулся.
– Пустяки, – сказал он. – У здорового человека судороги вызовет… Легкое отравление… Особенно не повредит.
Больной поставил стакан на стол и сказал:
– Сейчас мне будто полегче стало. Не сильно болит. Не повредило бы.
– Как хочешь, – сказал врач.
Он сел за стол и велел позвать следующего.
– А бумагу мне? – спросил Жуков, надевая штаны.
– Иди, иди, – сказал врач. – Бумаги не будет. Здоров.
Василий Иванович нахмурился и вышел из кабинета.
«Черт хромой, – думал кочегар. – Не дает – не надо. Просить не буду. А три-то часа в приемной я просидел, не работал. Накось, выкуси!..»
Поп Иван Боголепов сидел за столом и с унылым видом пил четвертый стакан чаю. Потом вздохнул, расчесал гребешком бороденку и сказал попадье:
– Так вот, я и говорю, мать, – дела плохие. Делишки не веселят.
– Какое же тут веселье? – сказала попадья.
– Веселья никакого, – согласился поп. – Приход ужасно какой развращенный. В Бога не особо веруют… Храм посещают редко… Вообще предпочитают зрелища легкие и приятные.
– Давеча шесть человек было в храме, – сказала попадья.
– Да-с, – продолжал поп, – шесть человек. А почему такое? А ты задай себе, мать, вопрос с ответом – почему это такое происходит? Нуте-ка? А я знаю. Я все понимаю. Нужна народная церковная реформа. Назрела реформа. Надо, чтоб в церкви созвучие эпохи наблюдалось, чтоб и служба была заманчивая, и проповеди легкие. И чтоб все было легко и приятно, чтоб народ с интересом в храм шел.
– Можно просвирки выдавать… Чтоб бесплатно, – предложила попадья.
Поп подумал слегка.
– Просвирки нельзя, – сказал он. – Это и дорого будет, и верующие, кроме того, обманывать станут. Ловчиться будут на много просвирок… Мальчишки, кроме того, шум подымут… Тут иное нужно. Я вот, мать, хоть и верующий человек, а понимаю, чего требуется народу. Бог, конечно, материя отвлеченная. Бог Богом, а ты чего-нибудь такое-этакое подай, чтоб народ сам повалил к нам… А то давеча синематограф приехал – все в синематограф кинулись. Там любопытней.
Попадья недоверчиво взглянула на мужа.
– Так это что ж, – спросила она, – не картинки ли ты хочешь в храме показывать?
– Не картинки, – сказал поп, – а чего-нибудь такое-этакое, заманчивое… Рассказывать, например, можно что-нибудь легкое из текущей жизни, заместо сухой проповеди… После хор пущай споет что-нибудь крестьянское… После… картинки тоже можно показывать… Из жизни, скажем, святых великомучеников. Какую-нибудь драму, например.
– А иконы? – строго спросила попадья. – Как их это рядом с иконами? Кощунство выйдет.
– Что ж иконы, – сказал поп. – Иконы, мать, ни при чем. Иконы, на худой конец, завесить можно или снять временно. Бог-то везде. Не в иконах… Царские врата можно полотном затянуть. Экран вроде бы. Можно на нем картины световые демонстрировать. Кончил картины – хор пущай в перерывах пропоет… После…
– Позволь, позволь, – с испугом сказала попадья. – Так это что же? Это что же выходит-то? Это, поп, клуб выходит. Для комсомольцев вроде…
Поп осторожно посмотрел на жену, почесал бороденку и сконфуженно замолчал.
Заведывающая детским домом вызвала к себе няню Еремеевну и официальным тоном спросила:
– Ты, Еремеевна, какие сказки рассказываешь детям?
– А какие сказки, – сказала Еремеевна, – разные сказки. Давеча вот про медведя сказывала… Про козла еще сказка такая есть…
– Завтра праздник, – сказала заведывающая. – Октябрьская годовщина… Надо, няня, что-нибудь рассказать детям про революцию…