– Когда?
У Грейс голова шла кругом. Она отчаянно вцепилась в собственную сумку, будто та была спасательным кругом.
И снова пожатие плечами.
– Вроде в понедельник. Забирал скрипку из музыкального класса, и тут звонок. Папа только сказал, что уезжает, и больше ничего.
– Куда уезжает? В Кливленд, да? На медицинскую конференцию?
– Он не сказал. Наверное, надо было самому спросить.
Что это – чувство вины? Неужели Генри теперь будет винить в случившемся себя? «А ведь я мог помирить родителей…» Нет, что-то Грейс совсем занесло.
– Генри, ты ни в чем не виноват, – произнесла Грейс медленно и осторожно. Даже слишком осторожно – совсем как пьяный, пытающийся притвориться трезвым. – Жаль, что папа не высказался пояснее и не поставил нас в известность насчет своих планов.
Грейс осталась довольна. То, что надо. Интонация раздраженная, но при этом не слишком сердитая. Что-то вроде «Ох уж этот папа!».
– Папа говорил мне про Кливленд, но вчера наткнулась дома на его телефон. Представляешь, забыл! До чего неудобно получилось! Бабушку Еву эта новость совсем не обрадует, так что сегодня вечером приготовься быть милым и очаровательным.
Генри кивнул, но теперь сын усиленно старался не встречаться с матерью глазами. Стоял на тротуаре, сунув большие пальцы под широкие ремни рюкзака, и смотрел на что-то в дальней части Парк-авеню. На какой-то тяжелый момент Грейс решила, что Генри знает что-то очень важное об отъезде Джонатана. Например, где он или когда вернется. Что-то такое, что не известно Грейс. При одной мысли сердце пронзила острая, туманящая голову боль. Однако Грейс промолчала. Вдвоем с сыном они зашагали по Парк-авеню. Генри тоже продолжал хранить молчание.
Грейс думала о том, как боится сегодняшнего вечера. Папины холодность и сдержанность иногда бывали очень удобными качествами, и сегодня был как раз такой случай. Но, к сожалению, у его жены желания совать нос в чужие дела хватало за двоих. Стоило Еве обнаружить нарушение приличий и благопристойности – в любой форме, – и отец Грейс сразу начинал требовать объяснений. Похожее ощущение возникает, когда исследуют больной зуб, ища признаки кариеса.
Взять хотя бы случай, являющийся ярким примером этого любопытства. Еве вдруг захотелось узнать, почему Грейс каждый день возит маленького Генри в подготовительную школу в Вест-Виллидж, куда приходится ездить на метро, когда на углу Семидесятой улицы и Парк-авеню есть отличное заведение того же профиля – между прочим, лучшее в городе! Грейс вынуждена была объяснять, что главная причина предельно проста – Генри, как и большинство детей, пробовавших поступать в Эпископал, не приняли. Любой человек, хотя бы отдаленно знакомый с нелепейшими правилами в подготовительных школах Нью-Йорка, просто пожал бы плечами. Но мачехе непременно надо было знать, с чего вдруг Генри не приняли. В результате папу этот вопрос, конечно, тоже заинтересовал. Двое гениальных детей Евы, с молоком матери впитавшие любовь к опере и осознание собственного превосходства, закончили сначала школу Рамаз, потом Йель, затем достигли земли обетованной – один в Иерусалиме, другой – на Уолл-стрит. Поэтому теперь Ева устремила на Грейс удивленный взгляд, как будто в жизни не слышала такого глупого оправдания.
На самом деле Генри был сильно привязан и к деду, и к Еве, хотя понимал всю ограниченность их представлений о жизни. Ужины в доме Рейнхартов имели много плюсов – вкусное угощение, отличный шоколад, похвалы и внимание двух людей, которые его любят и ценят. Однако платить за эти удовольствия приходилось неукоснительным соблюдением формальностей и всех до единого правил этикета.
Чтобы сидеть за широким столом из красного дерева или кое-как примоститься на длинном диване середины века, требовалось немало усилий – и от Грейс, и тем более от ее двенадцатилетнего сына. Но сегодня весь этот дискомфорт будет только отвлекать от главной тревоги и таким образом может сослужить хорошую службу.
Деревья на Парк-авеню были украшены праздничными гирляндами, мигавшими желтыми и синими огоньками на фоне прояснившегося вечернего неба. Грейс и Генри продолжали медленно идти рядом, но по-прежнему не разговаривали. Пару раз Грейс приходили в голову какие-то мысли, но стоило открыть рот, чтобы их озвучить, и она сразу понимала, что лучше промолчать. Одни слова казались неискренними, другие не в состоянии были разрядить обстановку.
Грейс не стыдилась, что соврала сыну, хоть это и было нехорошо. Но, по крайней мере, ее слова сочетались с тем, что она говорила раньше. К сожалению, Грейс не могла припомнить, что конкретно солгала до этого. И вообще, сама уже запуталась. Она ведь так и не разобралась, что происходит с Джонатаном, но определенно что-то неприятное и тревожное, будто волчий вой поблизости.
Грейс поплотнее запахнула пальто. Шерстяной воротник царапал шею. Генри шел, чуть сгорбив плечи, будто стеснялся своего высокого роста. Сын не отрывал взгляд от тротуара за исключением случаев, когда мимо проходил человек, выгуливающий собаку. Генри отчаянно мечтал о собаке и тщетно выпрашивал питомца уже много лет. У Грейс домашних животных не было, она к ним не привыкла и о собаках ничего не знала. А опыт Джонатана ограничивался проживанием под одной крышей с черным лабрадором по кличке Ворон, который на самом деле был питомцем избалованного младшего брата. Из-за неприятных ассоциаций Джонатан собаку заводить тоже не стремился.
Муж рассказывал, что, когда он учился в девятом классе, Ворон вдруг исчез. Дома, кроме Джонатана, никого не было. Все члены семьи ужасно переживали и строили догадки, что могло произойти. Забыли запереть калитку? Или собаку кто-то украл? Дошло до обвинений – Джонатан рассказывал, что все накинулись на него. Якобы это он недоглядел за собакой, за которой, строго говоря, должен был смотреть хозяин. Типичное поведение для такой неблагополучной семьи, подумала Грейс. И все же – как жестоко сваливать всю вину на мальчика! К тому же у Джонатана аллергия на собачью шерсть.
Когда отец Грейс только начал встречаться с Евой, у нее была собака. Даже две – перекормленные братья-даксхунды Захер и Зиги, которые общались в основном друг с другом и больше ни на кого внимания не обращали. Чтобы заставить их поиграть с Генри, надо было постараться. Оба брата давно умерли от старости. Сначала их заменил померанский шпиц. Из-за многолетнего близкородственного скрещивания у бедняги клоками выпадала шерсть, да и умом он не отличался, а потом и вовсе умер от какой-то болезни, встречающейся только у самых чистокровных собак. Недавно Ева взяла новую собаку, тоже даксхунда. Звали его Карл, и характер у пса был ненамного приятнее, чем у предшественников. Обязанность выгуливать Карла целиком и полностью была возложена на папу. Грейс до сих пор удивлялась, видя его гуляющим с собакой. Но, пожалуй, новая привычка оказалась для него полезна. Из-за проблем с бедрами отец больше не мог играть в любимый теннис раз в две недели, а физические упражнения ему были необходимы.
Когда они с Генри вышли с Парк-авеню на Семьдесят третью улицу, Грейс сразу заметила пожилого человека и собаку. Генри радостно припустил вперед, приветствуя дедушку. С удивлением Грейс заметила, насколько внук его перерос. Даже принялась гадать, в чем причина – в увеличившемся росте Генри или в уменьшившемся отцовском? Когда они обнялись, деду почти не пришлось наклоняться к внуку. Можно было подумать, будто ее отец здоровается не с ребенком, а с коллегой чуть-чуть пониже его. Грейс представила, как отец и Генри продолжают расти в противоположных направлениях – одного не видно от земли, у второго голова скрывается в облаках. Да, приятного мало.