Там, где я находился, концерт был не очень слышен. Вообще-то совсем не слышен. Я мог только вообразить себе игру Владимира. Наконец, в одиннадцать часов я решил послушать свой собственный концерт и быстро направился на пляж, к океану, где торгуют сосисками, где можно покататься на горках и каруселях. Я подошел к карусели и слушал ее музыку. Эта моя вторая история, наверное, чуть сложнее первой. А смысл ее вот в чем: Владимир не исполнял карусельной музыки. Эта карусельная музыка возникает чисто механически. Она очень скверная, но милая – это музыка, которую слушают маленькие дети, когда катаются на карусельных лошадках, козликах, львах и верблюдах. Это была музыка воспоминаний, слишком тяжелых и горьких, чтобы о них говорить, и все же она мне очень мила. И я был единственным слушателем на этом концерте, а в полночь музыка прекратилась, и я громко захлопал в ладоши и выкрикнул «браво!» своей второй истории, Владимиру, себе и богатым дамам.

III. Дыхание старушки

Третью историю я писать не стану, потому что это не та история, которую можно написать. Утром я увидел из окна сгорбленную чуть не до земли старушку на солнцепеке. Она шла и дышала. Она была в черном облачении, как всегда. По-научному это называется динамическая атаксия. Она брела под солнцем, и я знал, что такую историю я написать не могу, и решил, вот что я скажу: сегодня утром старушка собственной персоной выбралась на свет божий, она еще жива и дышит, маленькая старушка, согнутая в три погибели. Она дышит этим временем и местом. Местом, а не расчетливостью, Гренландией и Америкой, мигом нашего дыхания, нашей великой литературой, не писательством – бытием – не разглагольствованием, Владимир собственной персоной, не беседы, а его игра, и механическая музыка каруселей, отсутствие детей в полночь и присутствие их духов. И наконец, последний миг, миг ходьбы и дыхания очень старенькой бабушки по солнцепеку, и, наконец, я у окна, Владимир и богатые дамы, оперный театр, океан, писатели там и сям на солнце, и в солнечном зное, и на свежем воздухе. Старушка, я – сочинитель великой прозы на одном-единственном языке, языке бытия. Гренландия и Америка, молодой русский пианист, заглохшая карусель и вечный Тихий океан, мой возлюбленный город, Сан-Франциско.

Любовь

Незадолго до полуночи густой туман, обволакивающий город, пролился дождем, и шагавший по Шестой улице Макс, спасаясь от дождя, забежал в какой-то подъезд, вытирая платком мокрое лицо.

– Давай сюда, – предложил он своему приятелю Пэту Ферраро. – Переждем тут у них, наверху.

– Хорошо, – сказал Пэт. – Только без свистопляски.

Макс позвонил в дверь, и дверь поспешно распахнулась, даже чересчур поспешно.

Должно быть, дела у них дрянь, промелькнуло в голове у Пэта.

На лестничной площадке стояла полноватая цветная горничная средних лет. Она улыбалась, пытаясь изобразить радость по поводу их прихода.

– Добрый вечер, – поздоровался Пэт. – Как жизнь?

– Добрый вечер, парни, – сказала горничная. – Проходите сюда. В переднюю.

Они вошли в тесную переднюю, закрыли за собой дверь и сели. Горничная спустилась в холл за девочками. Стояла такая тишина, что было слышно, как горничная спускается в холл. В комнатке стояли три стула и низенький чайный столик со столешницей, выложенной цветными изразцами, и пепельницей. На двух стенах висели любительские портреты обнаженной натуры маслом. Вид у обнаженных был недовольный и немного скособоченный. На нижней полочке чайного столика обнаружились три номера бульварного журнальчика под названием «Love». Комната смотрела окнами на улицу, но оба окна были занавешены. Выглянув из окна, Пэт увидел, как хлещет на улице дождь.

– Льет как из ведра, – сказал он. – Хорошо, что мы от него улизнули.

Он снова сел.

– Ты знаком с ними? – спросил он.

– Нет, – ответил Макс. – Ни разу тут не был. На этой улице все гостинички такие. Когда идет дождь, в любой можно переждать. Они не сдают номеров.

– Только давай без дуракаваляния, – сказал Пэт.

– Разумеется, – сказал Макс. – Мы просто поболтаем, пока дождь не кончится.

Они услышали, как поднимаются девочки в прихожую. Они не разговаривали, не смеялись, и их появление показалось Пэту немного унылым. Он закурил сигарету. «Надеюсь, мне не придется их жалеть, – подумал он, – и не придется, уходя отсюда, еще и за них переживать».

Дверь открылась, и вошли три девочки, одетые соответствующим образом. Сначала он изучал их телосложение, но это быстро ему наскучило, и он переключился на их лица, разглядывая глаза и губы, пытаясь понять, чем они дышат.

Каждая из них сделала обычное в таких случаях предложение, но Пэт с Максом оставили его без ответа, храня молчание и улыбаясь. Потом девочки словно позабыли о своем ремесле и перестали говорить дежурными фразами.

– Что, дождь идет? – спросила самая миниатюрная.

Ей было лет девятнадцать, и она казалась немного напуганной, как и любая другая на ее месте.

Пэту сразу захотелось развеять ее страхи, чтобы поддержать ее, как никто другой не поддержал бы ее в таком заведении. Ему захотелось проникнуть в ее мысли, просто находясь рядом с ней, сообщая ей свою силу.

– Да, – ответил он. – Иди ко мне. Я хочу с тобой поговорить.

Он заметил ее удивление. Она пустила в ход еще одну заученную фразу в качестве самообороны и уселась ему на колени. Он не стал к ней притрагиваться, но взял ее за руку. Она была ледяная, а ногти длинные, безобразные и вымазаны красным лаком.

– Как тебя зовут? – спросил он.

Он понимал, что она не назовет своего настоящего имени, но ему хотелось знать, какое имя она выдумала для себя, и поговорить с ней.

– Марта, – ответила она. – Пойдем ко мне, повеселимся.

– А фамилия? – спросил он. – Ты похожа на еврейку.

– Блюм, – ответила она. – Пойдем же, пошалим.

– Прекрати, – сказал он. – Как ты поживаешь?

– Да вроде ничего.

Макс развлекал двух других девиц. Самая крупная из них, можно сказать, толстая, устроилась у него на коленях, и Макс начал ее тискать. Это ей очень понравилось, так как она вообразила, будто Макс собирается пойти с ней, и это произведет впечатление на хозяйку заведения.

– Ух ты, какие роскошные формы, – сказал Макс, лапая ее груди. – Из тебя вышла бы отличная мамаша.

– Так за чем же дело стало, – сказала толстушка, – давай поженимся, станем мужем и женой.

– Вот именно, – встряла третья, – почему бы вам не пойти позабавиться в комнату?

Пэт подумал, дела явно идут хуже некуда, и от этого девочки скисли. А вдруг они останутся без работы? Вид у них встревоженный. В голосах настороженность. Как жалко они выглядели, пытаясь казаться желанными.

– Какие крепкие бедра, – говорил Макс.