«Зал номер двенадцать, Хулия…» Затем молчание и шорох дыхания, приглушенный, может быть, носовым платком, прижатым к микрофону трубки. «…Зал номер двенадцать», — повторил голос. «Брейгель-старший», — добавил он после небольшой паузы. Затем последовал короткий, сухой, зловещий смешок и щелчок, означающий разъединение.
Хулия попыталась привести в порядок свои бешено мечущиеся мысли, изо всех сил стараясь не дать панике овладеть собой. На охоте, сказал ей однажды Сесар, под дулом ружья первыми жертвами становятся те утки, которые всполошатся и ринутся очертя голову сами не зная куда… Сесар. Хулия сняла трубку и набрала номер магазина, потом домашний номер антиквара, но ей никто не ответил. Не застала она нигде и Муньоса. Таким образом, какое-то время, подумала она, леденея от беспредельности этого понятия, ей придется справляться своими силами. Она вынула из сумки «дерринджер» и удостоверилась, что он заряжен. По крайней мере, с ним в руках она и сама может стать не менее опасным противником, чем кто угодно другой. И опять ей припомнились слова Сесара, которые она частенько слышала в детстве. В темноте — это был еще один из его уроков, когда она делилась с ним своими детскими страхами, — все вокруг тебя остается точно таким же, как и при свете, просто ты этого не видишь.
Она вышла в коридор, сжимая в руке пистолет. В такой час здание музея уже было безлюдно, по нему ходили только охранники ночной смены, но Хулия не знала, где именно сейчас искать их. В конце коридора находилась лестница, ведущая вниз: три пролета, расположенных под прямым углом один к другому, с обширными площадками между ними. Лампочки охранной сигнализации рассеивали темноту до состояния синеватого полумрака, позволявшего различить на стенах потемневшие от возраста картины, мраморную балюстраду лестницы и бюсты римских патрициев, застывшие, как сторожа, в своих нишах.
Хулия сняла туфли и засунула их в сумку. Ее ноги сквозь чулки ощутили холод пола, который тут же начал растекаться по всему телу, поднимаясь все выше. В самом лучшем случае приключение этой ночи сулило ей сильную простуду. Так, босиком, Хулия спустилась по лестнице, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы прислушаться и осмотреться, пригнувшись к перилам, однако не увидела и не услышала ничего подозрительного. Наконец она добралась до нижней площадки, и тут ей пришлось задержаться, чтобы решить, как поступить дальше. Отсюда, через несколько залов, отведенных под реставрационные мастерские, она могла дойти до автоматической двери и, воспользовавшись своей электронной карточкой, выйти из музея неподалеку от ворот Мурильо. Другой путь — узкий коридорчик, в конце которого находилась еще одна дверь, ведущая в залы музея. Обычно она была закрыта, но на ключ ее запирали не раньше десяти часов — времени последнего обхода охранников.
Хулия обдумывала ситуацию, стоя у подножия лестницы босиком, с пистолетом в руке. Мраморный пол под ногами казался ледяным, кровь стремительно неслась по венам, отдаваясь толчками в висках и горле. Я слишком много курю, совершенно некстати подумала она, прикладывая к сердцу руку с зажатым в ней «дерринджером». Убежать сломя голову или отправиться в зал номер двенадцать — посмотреть, что там происходит… Второй вариант означал, что ей придется в течение шести-семи минут пробираться одной через пустынные залы. Разве что ей повезет и она встретит по пути охранника, отвечающего за это крыло. Это был молодой парень, который, застав Хулию за работой в мастерской, всегда приносил ей стаканчик кофе из автомата и шутил по поводу ее красивых ног, уверяя, что они являются самым привлекательным экспонатом музея.
Черт побери, мысленно воскликнула она в конце концов. Ей, Хулии, не раз приходилось расправляться с пиратами. Если убийца находится здесь, в здании музея, это подходящий — а может, и единственный — случай встретиться с ним лицом к лицу, потому что должно же у него быть лицо. Ведь это ему придется передвигаться, а она, осторожная утка, будет сидеть тихонько, пошире раскрыв глаза и держа в правой руке пятьсот граммов хромированного металла, перламутра и свинца, которые, если ими воспользоваться с небольшого расстояния, вполне способны диаметрально изменить расстановку сил в этой необычной охоте.
Хулия была охотницей хороших кровей и, что еще более важно, знала об этом. В полумраке ее ноздри расширились, словно вынюхивая, с какой стороны придет опасность; она стиснула зубы и призвала на помощь всю свою ярость, дотоле сдерживаемую воспоминаниями об Альваро и Менчу, всю свою решимость быть не перепуганной насмерть марионеткой на шахматной доске, а опасным противником, готовым при первом же удобном случае рассчитаться оком за око и зубом за зуб. Кто бы он ни был, если хочет встретиться с ней, то получит эту встречу. В зале номер двенадцать или в аду. Бог свидетель, он ее получит.
Она дошла до внутренней двери и, как и ожидала, нашла ее незапертой. Охранник, наверное, находился где-то далеко, потому что тишина была абсолютной. Хулия миновала арку, пересекая тени мраморных статуй, бесстрастно взиравших на нее пустыми неподвижными глазами. Потом она прошла через зал средневековых икон, различая в темноте лишь приглушенные отблески позолоты и золотой фольги, образующей фон некоторых из них. В конце этого длинного зала, слева, находилась маленькая лестница, ведущая в помещения с картинами старых фламандских мастеров. В зал номер двенадцать.
На первой ступеньке Хулия задержалась на секунду, чтобы пристальнее вглядеться в темную глубину зала. В этой части здания потолки были ниже, поэтому лампочки охранной сигнализации освещали помещение немного ярче. В голубоватом полумраке можно было даже различить изображения на картинах. Хулия увидела почти неузнаваемое под покровом теней «Снятие с креста» Ван дер Вейдена: в этом нереальном освещении, придававшем картине некое зловещее величие, на ней выделялись только наиболее светлые участки: фигура Христа, бледное лицо его матери, лишившейся чувств, и ее рука, бессильно упавшая рядом с мертвой рукой сына.
Здесь не было никого, кроме персонажей картин, большинство из которых, окутанные темнотой, казалось, спали долгим сном. Не доверяя этому обманчивому покою, Хулия, впечатленная присутствием стольких образов, созданных руками умерших художников сотни лет назад (они словно следили за ней из своих старинных рам), добралась наконец до порога зала номер двенадцать. Она безуспешно попыталась сглотнуть слюну, чтобы смочить пересохшее горло, еще раз оглянулась — ничего подозрительного не было — и, чувствуя, как сводит от напряжения челюстные мышцы, глубоко вздохнула, прежде чем войти в зал, так, как делают это полицейские в детективных фильмах: держа палец на курке, пистолет — в обеих вытянутых перед собой руках и целясь в темноту.
Здесь тоже никого не было, и Хулия испытала бесконечное опьяняющее облегчение. Первым, что она разглядела в полумраке, был гениальный кошмар — «Сад наслаждений», занимавший большую часть стены. Хулия прислонилась к противоположной стене, и ее дыхание затуманило стекло дюреровского автопортрета. Тыльной стороной руки Хулия вытерла пот со лба и сделала шаг к третьей, дальней стене. По мере того как она продвигалась вперед, ей навстречу выступали из мрака сначала очертания, затем наиболее светлые тона картины Брейгеля. Это творение, которое она также узнала, несмотря на окутывавшие его тени, всегда производило на нее особое впечатление. Трагизм, которым дышал каждый мазок, выразительность бесконечных фигур, словно взметенных дыханием неизбежного, многочисленные сцены, в перспективе составляющие ужасное целое, многие годы волновали ее воображение. Слабый голубой свет, падающий с потолка, выхватывал из темноты скелеты, толпами поднимающиеся из недр земли, чтобы залить ее своим смертельным потоком. Далекие пожары, охватившие горизонт, и черные руины на их фоне, танталовы колеса, вращающиеся на своих шестах, скелет, занесший меч, чтобы обрушить его на голову преступника, стоящего на коленях, с завязанными глазами и отчаянно возносящего последнюю молитву… А на переднем плане — монарх, застигнутый в разгар пира, любовники, не ведающие, что уже пробил последний час, хохочущий скелет, бьющий в литавры Страшного Суда, рыцарь, хотя и охваченный ужасом, но все же сохранивший достаточно храбрости, чтобы в последнем мятежном порыве выхватить меч из ножен, стремясь подороже продать свою жизнь в этой последней, безнадежной схватке…