Несмотря на упрямое нежелание доньи Аделы хоть немного рассказать о своей жизни, их общение приносило ему ни с чем не сравнимое наслаждение. Молодость и своеобразие его ученицы, ее редкая красота давали дону Хайме ощущение здоровой бодрости, которое увеличивалось день ото дня. Она держалась с ним почтительно, хотя в ее поведении часто проглядывало умело рассчитанное кокетство. Все это радовало старого маэстро, и в один прекрасный день он вдруг осознал, с каким нетерпением ждет наступления той минуты, когда она, держа в руках свою неизменную дорожную сумку, появится на пороге. Он уже привык к полуоткрытой двери гардеробной, и стоило ей удалиться, немедленно входил туда, чтобы с упоением вдохнуть аромат розовой воды, витавший в воздухе, словно незримый след. Были мгновения, когда их взгляды подолгу задерживались друг на друге, когда в разгаре поединка их тела почти соприкасались, и только самообладание помогало ему скрыть под маской отеческой заботы то смятение, которое вызывала в нем близость этой женщины.
Как-то раз во время занятия она, начав атаку, так яростно кинулась вперед, что налетела на дона Хайме. Он почувствовал прикосновение женского тела, теплого и гибкого, и неожиданно для себя обхватил ее за талию, словно помогая удержать равновесие. Она на мгновение прильнула к нему, и ее лицо, скрытое металлической решеткой маски, несколько секунд было так близко, что он уловил ее дыхание и блеск глаз, пристально смотревших на него. Он продолжил поединок, но был настолько потрясен, что ослабил защиту, и она без труда дважды уколола его в грудь. Радуясь, что ей целых два раза удалось застать его врасплох, Адела де Отеро вошла в раж и наносила быстрые, как молнии, уколы, изобретаемые ею на ходу, и иногда, вне себя от восторга, даже подпрыгивала, точно девчонка, с головой ушедшая в любимую игру. Дон Хайме, уже вполне оправившийся от потрясения, внимательно смотрел на нее, сохраняя дистанцию; стоило ей ослабить напор, как он, вытянув руку, легко касался наконечником ее тихо звеневшей рапиры… Наблюдая за ее действиями, он готовился совершить быструю и точную атаку. Никогда прежде дон Хайме не любил ее так сильно, как теперь.
Позже, когда она вернулась из гардеробной уже переодетая в будничное платье, он вдруг уловил в ней какую-то перемену. Она была бледна, ступала неуверенно; внезапно провела рукой по лбу, уронила шляпу и, нагнувшись за ней, покачнулась и прислонилась к стене. Встревоженный маэстро поспешно шагнул к ней.
— Вы здоровы?
— Надеюсь, что да. — Она слабо улыбнулась. — Это от жары.
Он протянул ей руку. Она склонила голову так низко, что ее щека почти касалась плеча маэстро.
— Впервые замечаю в вас признаки слабости, донья Адела.
На ее бледном лице появилась улыбка.
— Считайте это особой честью, маэстро, — ответила она.
Он довел ее до кабинета, с упоением чувствуя на своем предплечье легкое давление ее руки, и усадил на старую софу, обтянутую потрескавшейся от времени кожей.
— Вам нужно что-нибудь выпить. Глоток коньяку пойдет вам на пользу.
— Не беспокойтесь, маэстро. Мне уже намного лучше.
Не слушая ее возражений, дон Хайме достал коньяк и налил ей полную рюмку.
— Выпейте немного, прошу вас. Коньяк вас освежит.
Она коснулась губами янтарной жидкости, и лицо ее исказила милая гримаса. Маэстро настежь распахнул ставни, впустив в комнату свежий ветерок, и сел на некотором расстоянии от нее. Они немного помолчали. Сейчас дон Хайме, беспокоясь о ее состоянии, мог смотреть на нее не таясь, чего он не смел позволить себе в обычное время. Он машинально провел пальцами по рукаву, которого только что касалась ее рука; ему казалось, что он все еще чувствует нежный гнет.
— Выпейте еще глоточек. Кажется, от коньяка вам лучше.
Она молча повиновалась. Потом посмотрела ему в глаза и с благодарностью улыбнулась, держа на колене руку с едва пригубленной рюмкой. Окончательно придя в себя, она обвела взглядом комнату.
— Представьте себе, — сказала она тихо, словно признаваясь в чем-то сокровенном, — ваш дом похож на вас самого. Все собрано с такой любовью, кажется таким удобным и надежным… Здесь, вдали от суеты, чувствуешь себя в полной безопасности, даже время как будто замирает. В этих стенах, как бы это сказать…
— Заключена целая жизнь?
Она чуть не захлопала в ладоши, так ее обрадовало то, что дон Хайме нашел подходящие слова.
— Да, маэстро. Вся ваша жизнь, — зачарованно произнесла она.
Дон Хайме поднялся и сделал несколько шагов по комнате, молча разглядывая предметы, на которые она указала: старый диплом Парижской академии; деревянный герб с надписью «На меня!», набор старинных дуэльных пистолетов в хрустальной вазе, значок лейтенанта Королевской гвардии на темно-зеленом бархате в маленькой рамке, висящий на стене… Он мягко провел рукой по корешкам книг, стоявших на дубовой полке. Адела де Отеро смотрела на него, полуприкрыв веки и словно внимательно прислушиваясь к едва различимому шепоту, который, казалось, доносился от окружавших дона Хайме вещей.
— Как прекрасно, когда человек умеет помнить, — произнесла она.
Он печально покачал головой, как бы говоря, что никто не в силах совладать со своими воспоминаниями.
— Не думаю, что «прекрасно» — правильное в данном случае определение, — сказал он, указав на книги и развешанные по стенам предметы. — Иногда мне кажется, что я на кладбище… Похожее ощущение: вокруг какие-то изображения, надписи, тишина. — Он печально улыбнулся. — Молчание призраков, которые человек, уходя, оставляет позади. Как Эней, бегущий из Трои.
— Я понимаю, что вы хотите сказать.
— Понимаете? Что ж, может быть. Я уже начинаю думать, что вы действительно все понимаете.
— Это тени тех, кем мы могли бы стать и так и не стали… Может быть, вы это имеете в виду?.. Нам снилось, что эти призраки — мы сами, но нас разбудили ото сна. — Она говорила ровным голосом, без выражения, словно повторяя заученный когда-то давным-давно урок — Это тени тех, кого мы любили и навсегда потеряли; тех, кто любил нас и чью надежду мы погубили из-за невежества, жестокости, лени…
— Да. Я вижу, вам знакомо и это.
Шрам в уголке рта сделал ее усмешку еще более ироничной.
— А почему, собственно, вы сомневаетесь, что мне это знакомо? Или вы думаете, что только мужчина может оставить за собой пылающую Трою?
Он смотрел на нее, не зная, что ответить. Она закрыла глаза, стараясь различить далекие голоса, слышные только ей одной. Потом она моргнула, словно очнувшись ото сна, и повернулась к маэстро.
— Однако, — сказала она, — в вас совсем не чувствуется сожаления о прошлом. Или гнева. Интересно, где вы черпаете мужество, чтобы оставаться собой и не пасть на колени, моля о милосердии?.. У вас вид чужеземца, который прибыл откуда-то издалека… Можно подумать, что, упорно стараясь выжить, вы копите внутри себя силы, как ростовщик.