— Просто удивительно! Чем старше становлюсь, тем безнадежнее влюбляюсь и ничего не могу с собой поделать. Рука по-прежнему сильна, а сердце слабо, как говорили поэты. Если бы вы только знали…
И маркиз многословно, с выразительными недомолвками принялся описывать всепожирающую страсть, которая довела его в ту ночь до полного изнеможения. О да, это была настоящая светская дама. И муж, как водится, в полном неведении.
— Да, маэстро, вы совершенно правы, — по лицу маркиза скользнула озорная улыбка, — сегодня я расплачиваюсь за мои грехи.
Дон Хайме укоризненно покачал головой.
— Фехтование — как причастие, — произнес он с улыбкой, — приступать к нему надо очистив тело и душу. Стоит нарушить неписаный закон — и наказание неизбежно.
— Черт возьми, маэстро! Надо бы это записать.
Дон Хайме поднес к губам рюмку. Он казался полной противоположностью маркиза: далеко за пятьдесят, среднего роста; худоба придавала его телу, крепкому, сухому и сильному, словно сплетенному из упругих виноградных лоз, обманчиво хрупкий вид. Орлиный нос, чистый высокий лоб, седые, пышные волосы, тонкие изящные руки воплощали в себе сдержанное достоинство, которое еще более подчеркивалось серьезным выражением серых глаз, окруженных тонкими морщинками, делавшими его улыбку на удивление обаятельной и живой. Подвитые на старинный манер усы были не единственной старомодной чертой в его облике. Скромные средства позволяли ему одеваться неброско и практично, но делал он это с элегантностью минувших времен, чуждой сиюминутным влияниям моды; его костюмы, даже купленные совсем недавно, были сшиты по выкройкам, изготовленным лет двадцать назад, что, впрочем, для его возраста можно было считать хорошим тоном. Все это придавало старому маэстро вид человека, для которого не существовало времени, человека, нечувствительного к ритму своей эпохи. В глубине души эта отчужденность от времени приносила ему особенное, загадочное, ни с чем не сравнимое наслаждение.
Слуга принес маэстро и маркизу большую лохань с водой для умывания. Луис де Аяла снял рубашку; на его могучей груди, лоснящейся от пота, виднелись красные следы уколов учебной рапиры.
— Клянусь Люцифером, маэстро, вы сделали из меня решето… Подумать только, за что я расплачиваюсь!
Дон Хайме вытер лоб и посмотрел на него с иронией. Маркиз тем временем, тяжело сопя, обмывал торс.
— Ну а если говорить серьезно, — добавил он, — политика наносит удары более безжалостные. Представьте только, Гонсалес Браво [5] предложил мне вернуться в парламент! Говорит, с видами на очень солидную должность. Должно быть, он не на шутку влип, раз ему вдруг понадобился такой пропащий человек, как я.
На лице маэстро изобразилось притворное недоумение. К политике он был совершенно равнодушен.
— Что же собирается делать ваша светлость?
Маркиз презрительно пожал плечами.
— Делать? Да ровным счетом ничего. Я уже сказал моему сиятельному тезке: пусть это теплое местечко займет его папенька. Конечно же, я употребил другие выражения. Мне больше по душе беззаботная жизнь, стол в казино и хорошенькие глазки. А прочего у меня и так хватает.
Луис де Аяла был депутатом в кортесах. Когда-то, во время правления одного из последних кабинетов Нарваэса [6] , он занимал важный пост в канцелярии министерства внутренних дел. Его отставка несколько месяцев спустя совпала по времени с гибелью титулярного советника Вальеспина Андреу, его дяди со стороны матери. Чуть позже Аяла, на сей раз по собственной воле, оставил должность в конгрессе и покинул ряды партии «модерадос» [7] , в которой состоял до поры до времени, не проявляя, впрочем, особого рвения. Выражение «у меня и так всего хватает», произнесенное маркизом на собрании в Атенее, стало крылатым и вскоре было заимствовано политиками и пускалось в ход всякий раз, когда кто-нибудь из них хотел выразить, до какой степени он разочарован скверным положением дел в стране. С тех пор маркиз де лос Алумбрес держался в стороне от любой общественной деятельности, отказываясь от участия в гражданских и военных акциях, проходивших в правящих кабинетах монархии, и наблюдал за политическими волнениями издали с самодовольной улыбкой дилетанта. Жил он на широкую ногу и не моргнув глазом проматывал за игорными столами огромные суммы. Злые языки поговаривали, что он частенько оказывался на грани разорения, но каждый раз Луис де Алла умудрялся поправить свое экономическое положение, словно его оскудевшие средства неустанно пополнялись из таинственных неисчерпаемых источников.
— Ну а как ваши поиски Грааля, дон Хайме?
Не застегнув до конца рубашку, маэстро застыл и печально посмотрел на своего собеседника.
— Не очень хорошо. Точнее сказать, весьма средне… То и дело задаю себе вопрос, по силам ли мне его найти. Бывают минуты, когда, признаться честно, я бы с радостью отказался от этих поисков.
Луис де Аяла закончил свои омовения, перекинул полотенце через плечо и взял стоявшую на столе рюмку хереса. Побарабанив пальцами по хрусталю рюмки, он прислушался к звуку с явным удовольствием.
— Что это вам взбрело в голову, маэстро? Кому, как не вам, этим заниматься?
На губах дона Хайме мелькнула грустная улыбка.
— Спасибо за доброе слово, ваша светлость. Но в мои годы понимаешь, что жизнь состоит из сплошных разочарований… И главное — разочаровываешься в себе самом. Я начал подозревать, что мой Грааль просто не существует.
— Все это вздор, друг мой.
Вот уже много лет Хайме Астарлоа работал над «Трактатом об искусстве фехтования», который, по словам свидетелей его редкого дарования и опыта, должен был стать фундаментальным творением, сравнимым лишь с трудами таких замечательных мастеров, как Гомард, Грисьер и Лафуажер. Но однажды автор усомнился: сумеет ли он изложить письменно то, что составляет смысл всей его жизни? Постепенно неуверенность его возрастала. Желая сделать свое произведение неким non plus ultra [8] столь волновавшей его темы, он хотел описать в ней мастерский укол, великолепное, безупречное действие [9] , самое совершенное творение человеческого гения, вдохновляющий образец для подражания. Его поиску дон Хайме Астарлоа посвятил всю свою жизнь с того мгновения, когда его рапира впервые скрестилась с рапирой противника. Но поиски Грааля, как сам он их называл, оставались бесплодными. И теперь, подойдя к началу постепенного физического и умственного разрушения, старый маэстро чувствовал, как мощь уходит из его пока еще сильных рук, а талант, который всегда вел его за собой, под гнетом лет начинает слабеть. Каждый вечер, сидя в тишине своего скромного кабинета при свете лампы над пожелтевшими от времени листами бумаги, дон Хайме тщетно пытался вырвать из глубин своего сознания ключ, о существовании которого он смутно догадывался каким-то неведомым чутьем. Шло время, а злосчастный ключ никак не желал покидать свое тайное убежище. Часто он просиживал в раздумьях до рассвета, так и не ложась спать. Иногда он внезапно просыпался, чувствуя прилив вдохновения, вскакивал в одной рубахе, с яростью хватал рапиру и спешил к зеркалам, покрывавшим стены его небольшого фехтовального зала. И там, стараясь припомнить то, что всего минуту назад вспыхнуло искрой в его спящем разуме, он пускался в беспорядочное, бесполезное преследование, его движения и мысли сталкивались в безмолвной схватке с отражением, коварно улыбавшимся ему из темноты.