Ну пошли… Чему быть, того не миновать. Остался всего один час до наступления нового года, блин. Что год грядущий нам готовит?.. Никита брел, хлюпая сапогами по широким лужам. Брызги разлетались в стороны.
Полы парадной шинели сразу намокли, поднимать ноги и не хлюпать – ни сил, ни желания. Добрести до штаба и не упасть – вот задача!
– Т-товарищ замполит! Р-зршить доложить!..
Товарищ замполит ничего не заметил. Сам если принимал на грудь хоть сто граммов водки, соображал весьма туго после контузии в Афгане. А сегодня-таки уже принял. И не сто граммов – Новый год… Так что для замполита Бердымурадова сегодня главный показатель дежурства – прибытие офицера как такового. Напротив фамилии в списке ответственных подполковник, прилагая усилие, чтоб попасть в нужную графу, ставил крестик и отправлял дежурившего в подразделение. Некоторые не являлись, и вот с ними он пытался воевать. Звонил по телефону, отправлял посыльных, матерился на русском и туркменском языках.
Ромашкин и Колчаков из штаба поспешили в батальон. Навстречу, по касательной, сумбурно матерясь, не заметив во тьме – начштаба Давыденко. У каждого свои проблемы…
– Коз-зел рогатый! – зло произнес Вадик.
– Почему рогатый? – тупо спросил Никита. Всё-таки в сочетании с «козлом» более устоявшееся – «безрогий».
– А потому что знаю. Сам лично ему рога наставил! Сам лично и с превеликим удовольствием! И не далее как два часа назад, пока он меня разыскивал в казарме!
О, сколько нам открытий чудных!..
– Хороша-а! – отыгрывался Колчаков за всё про всё. – Активистка! Страсть как любит это дело, подходит к процессу творчески. И рога у нашего Мирона аж закручиваются в трубочку. А он пусть ещё меня поищет. Днём с огнём!
Никита поймал себя на мысли: «Ну почему не я!». То бишь на месте Вадика, не на месте рогатого Давыденко. Мысль шуганул…
– Никита, давай похулиганим! – от щедрот предложил раздухарившийся Колаков. – Чего скучать в праздничную ночь? Раз пошла такая пьянка… Устроим фейерверк! У меня есть четыре ракеты, красные и зелёные. Запустим их на плацу?
– А у меня припрятаны два взрывпакета и граната, – поддался на провокацию Ромашкин. – Ка-а-ак бабахнем!
– Но-но! Достаточно взрывпакетов. За гранату могут к ответственности привлечь. А за салют только выговор влепят… если поймают.
Они, качаясь и спотыкаясь, заторопились к казарме. Там извлекли из своих загашников припрятанную пиротехнику и вышли на плац. Когда стрелки часов сомкнулись на двенадцати, дружно рванули за колечки. Ракеты с шипением взметнулись ввысь. Через мгновение – громкий хлопок и яркие разноцветные вспышки в ночном небо. Тотчас вверх была отправлена следующая пара сигнальных ракет.
Где-то радостно заорали «ура!». Где-то присоединили к их ракетам свои – из открытых окон. Салют!..
Если поймают, значит? Никита побежал с плаца в батальон, а Вадим в противоположную сторону, к городку, наверное, решился по-новой навестить жену Давыденко.
Никита на секунду приостановился возле чугунных «пепельниц». Поджёг взрывпакеты. Швырнул их в урны.
Едва скрылся за дверями – раздался страшный грохот. Столбы искр и огня взметнулись вверх, увлекая за собой мусор. Окурки разлетелись вокруг крыльца, а газета, словно большая птица с подбитыми крыльями, спланировала на кустарник.
На плац примчались не совсем адекватно воспринимающий обстановку замполит полка и дежурный. Тщетно пытались обнаружить тех, кто запускал ракеты, но… тщетно. Тут бабахнуло ещё несколько взрывпакетов в районе штаба полка, и оттуда же взлетела ракета, рассекая ночное небо полосами белого бледного огня. Затем полыхнула яркой вспышкой, и маленький парашютик стал медленно опускаться в жилой городок. А, штабные писаря резвятся, обрадованные отсутствием начальства.
Когда салют иссяк и в гарнизоне стало относительно тихо, Никита налил в жестяную кружку шампанского и выпил её до дна, пожелав сам себе счастья и любви в наступившем Новом году. Вот, главное, любви!.. Затем вышел из канцелярии, приказал дневальному перенести к себе в кабинет телевизор и пошел по тёмной казарме проверить бойцов. Усталые солдаты спали мёртвым сном. Умаялись, бедняги, за день. Богатырский храп раздавался из разных углов, порой курсанты что-то бормотали на русском, узбекском, азербайджанском или ещё каком-то языке. Крепкий запах… Ну, в общем, запах казармы. Надо ли разъяснять?
К горлу подкатил комок. Ой, какие мы нежные! Да не нежные мы, но – ром, коньяк, водка в одном флаконе, так сказать… и шампанского до кучи. Ой-ё!
Никита несколько минут шумно рычал в темноту, перегнувшись через подоконник.
…Дежурный по роте довел его до канцелярии, уложил в койку, стянул сапоги, укрыл одеялом и вышел, плотно притворив дверь.
Счастливый и удовлетворенный Колчаков объявился где-то через час. Очень желал поделиться приподнятым настроением с другом-приятелем Никитой. Но, знаете ли, друга-приятеля Никиту нынче уже не приподнять. Ни настроением, ни вообще.
С сожалением поглядев на мертвецки спящего Ромашкина, Колчаков, не спросясь, достал из приотворенного шкафа бутылку с остатками рома. Допил из горлышка. Отправился восвояси. Где-то они, эти свояси…
Новый год победоносно шагал по стране, сшибая с ног миллионы жителей. Советские трудящиеся поедали тонны салата «оливье» и селёдки под шубой, выпивали цистерны водки и шампанского. Затем либо тупо смотрели «Голубой огонек», либо пели и танцевали. Какая-то, самая счастливая, часть общества предавалась любви.
А Никита… Что ж, Никита. В прострации Никита. План перестройки страны начинали составлять без него.
* * *
– А я дважды Новый год в Афгане встречал, и оба раза в горах, – сказал Большеногин. – Помнишь, Никита, тогда ещё моя бээмпэ подорвалась, а после ротного ранило и девять бойцов…
– Помню! Я тогда в эфир только и рявкнул: «Кандец Большеногу!». А комдив меня обругал… Жалко Вовку Киселева. Хороший был парень! Вернулся после ранения и нашел свою смерть от снайперской пули.
– Помянем ротного ещё раз?
– Помянем ротного.
Помянули.
Утром Никита, едва пробудившись, покачиваясь на нетвердых ногах, вихляющей походкой покинул казарму. В голове гудело, кости ломило, в глазах зыбкая пелена. Хорошо встретил Новый год, нечего сказать.
Не вписавшись в дыру в заборе, он сильно ударился плечом и ребрами.
– Черт! Понастроили стен, пройти не возможно!
В парадной шинели и кителе ему по габаритам в узкий лаз – никак. Пришлось раздеться, взяв шинельку в руки. Продравшись наконец наружу, в городок, он плюхнулся на колени, измазал галифе. Громко матерясь, добрался до квартиры. Долго искал ключи, а когда нашёл, несколько минут тщательно целился в замочную скважину. Стыковка не произошла. Осознав, что войти тихо в дом не удастся, Ромашкин повернулся спиной к двери и заколотил по ней каблуками: