Переведя дух, Алатристе обреченно вернулся к схватке. Здесь тебе и конец, Диего, подумал он. В тот миг, когда он, поднявшись на первую ступень трапа, оказался в круге света, кто-то выкрикнул его имя — и в этом восклицании слышались разом и злоба, и удивление. Капитан не без растерянности обернулся, выставив перед собой шпагу. И с усилием сглотнул слюну вместе со скопившейся во рту кровью, не веря своим глазам. Пусть меня распнут на Голгофе, если это не Гвальтерио Малатеста.
— Рядом со мной умирал Пенчо. Матрос-фламандец, с которым дрался мурсиец, выстрелом в упор снес ему челюсть, так что осколки костей долетели до меня. Он еще не успел опустить пистолет, как уже в следующий миг точным, быстрым и отчетливым движением я полоснул его клинком по горлу, так что матрос рухнул на Пенчо, пробулькав что-то по-своему. Крутя «мельницу», я удерживал на почтительном расстоянии прочих. Трап, ведущий на шканцы, был слишком далеко, пробиться туда я не мог, а потому мне оставалось то же, что и всем — держаться, пока Себастьян Копонс не подоспеет на выручку. Я уже не шептал имя Анхелики и даже не взывал к Господу Всемогущему — сил хватало лишь на то, чтобы спасать свою шкуру от лишних отверстий. Довольно долго я отбивался, парировал и отражал удары, а кое-какие — и возвращал. Иногда в неразберихе боя мне казалось, что я вижу вдалеке капитана Алатристе, но попытки пробиться к нему не удались. Слишком много людей резали друг друга на этом пути.
Наши дрались грамотно и умело, решительно и со знанием дела, как люди, все поставившие на карту, но и команда галеона далеко превзошла худшие наши ожидания, так что мало-помалу моряки оттеснили нас к борту, на который мы влезли при начале нашего предприятия. Что ж, сказал я себе, по крайней мере, я умею плавать. Палуба была завалена трупами, на каждом шагу мы спотыкались о раненых — стонущих, корчащихся. Становилось жутко. Нет, смерть меня не пугала, это в порядке вещей, как сказал Никасио Гансуа перед казнью. Страшили меня увечья и поражение.
… Очередной противник оказался не рыжим и долговязым фламандцем, а скорее всего — соотечественником, бородатым и худосочным. Он нанес мне несколько рубящих ударов, орудуя шпагой, как двуручным рыцарским мечом, но успеха не достиг: не растерявшись, я встал потверже, и, когда он предпринял третью или четвертую попытку и занес шпагу, — с похвальным проворством вогнал ему свой клинок в грудь по самую рукоять, оказавшись так близко к нему, что почувствовал его дыхание и едва не столкнулся с ним лбами. Мы вместе упали на палубу, и, услышав, как сломалось о настил острие шпаги, насквозь пронзившей бородатого, я раз пять или шесть ткнул его в живот кинжалом. Когда он выкрикнул что-то по-испански, я решил было, что ошибся и зарезал своего, но при свете кормового фонаря увидел незнакомое лицо. Значит, на борту есть испанцы, понял я. Да не просто испанцы, а — по одежде и настырности судя — вояки.
Я поднялся на ноги в некотором смятении. Это, черт возьми, в корне меняет дело — и не в нашу пользу. Но предаваться размышлениям мне было недосуг — вокруг шел ожесточенный бой. Ища, чем бы заменить сломанную шпагу, я подобрал с палубы кривую абордажную саблю с коротким широким лезвием и массивной рукоятью. Это тебе не шпага с узкими долами и сходящим на нет острием — таким оружием можно было прорубить себе дорогу и в чаще леса, и в гуще схватки. Последним я и занялся и даже сам поразился тому, какой поднялся вокруг треск и хруст. Наконец я пробился к своим, представленным мулатом Кампусано, у которого из рассеченного наискось лба хлестала кровь, и Кавалером — этот дрался вяло, из последних сил, и отыскивал глазами лазейку, чтобы махнуть за борт.
Перед глазами сверкнул клинок. Еще занося саблю, чтобы отбить выпад, я с ужасом понял, что допустил оплошность. Но было уже поздно: в этот миг что-то острое сверху вниз пронизало замшу колета, вонзилось в тело, и я, объятый ужасом до мозга костей, почувствовал, как ледяная сталь, разрезая кожу и мышцы, въезжает мне меж ребер.
Все сходится, мельком подумал Диего Алатристе, становясь в оборонительную позицию. Золото, Луис де Алькесар, появление Гвальтерио Малатесты в Севилье, а теперь — и на борту фламандского галеона. Итальянец сопровождает груз — вот почему получили капитан и его люди столь неожиданный и ожесточенно-умелый отпор: противостояли им не моряки, а такие же головорезы-наемники, как они сами. Проще говоря, перегрызлись собаки с одной псарни.
Но размышлять было некогда: оправившись от первоначального удивления — а нежданная встреча ошеломила итальянца не меньше самого капитана, — черный и грозный Малатеста уже приближался, выставив шпагу. Недавнюю усталость как рукой сняло. Чтобы взбодриться, ничего нет лучше застарелой ненависти — вот и у капитана в жилах вскипела и забурлила кровь. И страсть к убийству пересилила инстинкт самосохранения. Алатристе даже оказался проворней противника и четким парадом отбил первый выпад, причем острие его шпаги прошло в дюйме от лица итальянца, который, споткнувшись, едва успел отшатнуться. На этот раз, подумал капитан, придется тебе обойтись без тирури-та-та и подобных штучек — не до них тебе будет.
Прежде чем Гвальтерио Малатеста опомнился, капитан начал теснить его, одновременно угрожая шпагой и кинжалом, заставляя отступать и не давая итальянцу пространства для маневра. Вот они сшиблись вновь у ступеней трапа: со звоном и лязгом столкнулись массивные гарды, скрестились лезвия кинжалов, — потом схватка увлекла их к противоположному борту. Малатеста, пятясь, споткнулся о винград [21] бронзового орудия, на миг потерял равновесие, и Алатристе с удовольствием заметил, как в глазах противника мелькнул страх, когда он одновременно ткнул кинжалом и нанес рубящий удар шпагой, которая, к несчастью, повернулась в руке так, что пришелся он плашмя. Этой мгновенной заминки хватило, чтобы итальянец, издав крик свирепой радости, с поистине змеиным проворством сделал ответный выпад — и если бы капитан не отпрянул, то сейчас же покинул бы сию слезную юдоль.
— Как тесен мир, — заметил Малатеста, едва переводя дыхание.
Было видно, что нежданная встреча со старым врагом до сих пор удивляет его. Капитан же промолчал — лишь встал потверже и принял первую позицию. Чуть пригнувшись, выставив клинки, они какое-то время мерили друг друга взглядами, выбирая удобный момент для атаки. Вокруг кипела схватка, и людям Алатристе приходилось солоно. Итальянец исподлобья оглядел место действия:
— На этот раз ты проиграл, капитан. Откусил больше, чем сможешь заглотнуть… — Черный, как Парка, с рябым, исполосованным шрамами лицом, он улыбался в сознании своего превосходства. — Надеюсь, тебе хватило ума не брать с собой мальчишку?..
Алатристе знал — это его слабое место: излишняя разговорчивость пробивает бреши в обороне. Он сделал выпад. Острие вонзилось в левую руку итальянца, заставив его выругаться и выронить кинжал. Капитан воспользовался этим и сверху вниз нанес своим кинжалом удар такой силы, что едва устоял на ногах. Лезвие ударилось о ствол орудия. Мгновение они с Малатестой стояли вплотную друг к другу, словно обнявшись, потом разом отпрянули, освобождая место для того, чтобы действовать шпагой, причем каждый стремился опередить противника. Затем, опираясь свободной — и болезненно нывшей — рукой о ствол, Алатристе пнул итальянца, отшвырнув того к борту. В это время за спиной у него на шканцах поднялся крик, на палубе засверкали новые клинки. Он не обернулся, но когда на лице Малатесты вдруг отразилась крайняя озабоченность, если не отчаяние, капитан понял: Себастьян Копонс со своими людьми только что влез на борт «Никлаасбергена» со стороны носа. Подтверждая его догадку, итальянец витиевато выругался на родном языке, помянув Иисуса Христа и Пречистую Деву.